Ямщина

– Как пальба началась, мы тебя сюда и перетащили. Схорон здесь у нас, сроду никто не найдет. Только бы мужика моего не зашибли.

– А он где?

– Да тоже, поди, воюет. Страх, что творится! Как зачали стрелять, меня прямо ознобом окатило. Ну, даст Бог, пронесет…

«И Петр Алексеич там… А там стреляют… – эта мысль, внезапно появившись, тут же слилась с тревогой за ребенка и Феклуша сторожко прислушалась к его дыханию. Дышит… – Сколько же нам тут сидеть? Господи, только бы не убили, только бы кровиночка моя выжила…» Феклуша теснее прижимала к себе теплый сверток, ладонями, грудью ощущала, что там, пересыпанная отрубями, – живая жизнь. Ее жизнь. И от этого сознания она беззвучно заплакала, и слезы, которые она не могла вытереть, вольно скатывались по щекам.

– Господи, хоть бы одним глазком взглянуть – чего там деется, – вздохнула хозяйка и замолчала, ворочаясь в тесном пространстве и невольно тыкая Феклушу в бок острым локтем.

А делалось наверху, во дворе заимки, страшное, кровавое дело.

Боровой был ранен в ногу и отползал, пятная снег бурыми пятнами, в сторону от крыльца, чтобы укрыться в подвале, к которому вели крутые ступеньки. Какое-никакое, а все-таки за этими ступеньками было укрытие. А если еще вход в подвал не заперт… Ваня-конь, как мог, прикрывал отползающего Борового, но в него самого палили столь густо, что он, распластавшись на земле, то и дело совался лицом в снег, оберегая голову.

Действовали нападавшие зло, напористо и даже не обращали внимания на свои потери: один из раненых истошно кричал, прижимая к животу руки, но к нему никто не попытался даже приблизиться и он в безнадежности елозил по снегу раскинутыми ногами, похожий на черного жука, не до конца придавленного сапогом.

Возле бани лежал толстенный сосновый сутунок. Нападавшие сдвинули его, оторвав от примерзлой земли, и покатили к крыльцу, укрываясь за непробиваемой толщей дерева. Они толкали сутунок перед собой руками, он медленно, будто нехотя, переворачивался, и три человека ползли за ним. До крыльца, до распластанного на земле Вани-коня, оставалось совсем немного. Боровой между тем добрался до ступенек подвала и кубарем скатился вниз. И как только он скатился, Ваня-конь перекатом, не поднимая головы, устремился навстречу сосновому сутунку, а когда до него осталось мизерное расстояние, вскочил на ноги, махом перепрыгнул его, успел выстрелить в одного из ползущих и в неимоверно быстром, прямо-таки конском скоке пересек двор и вылетел в открытые ворота. Вслед ему запоздало хлопнуло несколько выстрелов. Мимо…

По лестнице, прислоненной к пологому скату сеней, один из нападавших быстро вскарабкался на крышу, растолкал жерди и сверху обрушился на Петра. Подоспели еще двое и махом его скрутили.

Все было кончено. Лишь один Боровой оставался отсиживаться у входа в подвал, но его не торопились оттуда выкуривать – только держали под прицелом, дожидаясь, когда он сам высунется.

Петра тычками загнали в дом, накрепко связали руки, велели сесть на лавку. Шею у него неимоверно ломило, но он все-таки повернул голову и, одолевая боль, глянул в сторону боковушки, увидел через распахнутую дверь, что там никого нет. Даже постели на полу не было. Осторожно огляделся дальше – ни хозяина, ни хозяйки нигде не видно. Понял, что они спрятались. И ему стало легче. «Может, пересидят…» – подумал с надеждой. За самого себя, за свою жизнь он нисколько не боялся, готовый ко всему, что бы ни случилось. Жила в душе твердая уверенность, что его крайний час наступит не раньше, чем он увидит Феклушу.

– Ворота заперли? – послышался с крыльца твердый, командный голос. В ответ – неразборчивое бурчанье, и снова: – Ворота закрыть! Я неясно сказал?!

Быстрые шаги – и в дом, нагнув в дверях голову, вошел высокий человек в распахнутом полушубке. Шапки у него на голове не было, и длинные волосы вольно торчали во все стороны, как и борода, похожая на растрепанный веник. С правой стороны на висок выползал широкий багровый шрам. Свежий, еще не затянувшийся как следует. Что-то неуловимо знакомое было в этом человеке, но Петр никак не мог вспомнить.

– Встать!

Петр неторопливо поднялся. На него в упор смотрели серые леденистые глаза. Человек еще ближе придвинулся к Петру и, не моргая своими леденистыми глазами, сказал:

– Здравия желаю, господин Щербатов. Что, никак не признаете? А мы вас не забыли. И вас помним, и Мещерского, и еще кое-кого. Всех помним! И в любом случае, – приставил револьвер к подбородку Петра, – в любом случае уж для вас-то мы пули не пожалеем. Вы для меня пожалели, а я для вас – нет!

«Никольский?! Не может быть! Неужели тот слизняк, которого я не пристрелил, так разительно изменился?»

– Вижу, что удивлены. Вижу… Как же! Подарили жизнь раздавленному трусливому человечку, а он взял да и явился в другом обличии. Я тогда, после вашего визита, настолько испуган был, что даже к полковнику Нестерову бегал услуги свои предлагать. И служил ему! А потом плюнул. Надоело бояться. Взял револьвер и посреди белого дня отправил на небо городового. Подошел и застрелил. И скрылся. Этого оказалось достаточно. Перешагнул через себя и – другой человек. Ваш вшивый психологический эксперимент, господин Щербатов, полностью провалился. Пшик! И застрелить мне теперь вас – все равно что муху прихлопнуть. Я понятно говорю?

Петр молчал. «Прав Никольский, – думал он, – стрелять надо было, сразу и не задумываясь».

– Я понятно говорю или нет?

Не открывая рта, Петр кивнул головой.

– Где тетрадь Гуттенлохтера? Какой маршрут? Можно ли сплавиться по реке? Когда вы собирались выходить? Вопросы несложные, ответить на них можно без всякого труда. Если ответите – я вас отпущу. Если нет… – ствол револьвера, еще теплый от стрельбы, плотнее притерся к подбородку.

Петр сел на лавку и вытянул ноги. Снизу вверх посмотрел на Никольского, негромко ответил:

– Стреляй, я смерти не боюсь, я боевой офицер, я каторгу прошел. И ты хочешь меня напугать? Время зря потеряешь. А тетради здесь нет, она в другом месте, и маршрута я не знаю, от меня все скрывали. Я здесь так, для подхвата… – Петр говорил эти слова ровным, спокойным голосом, а сам лихорадочно прогонял одну мысль за другой и, ухватившись за нечаянно пришедшую ему придумку, уже следовал только ей: – Тетрадь в другом месте, там же профессор Гуттенлохтер, который тронулся умом. Здесь только перевалочный пункт, и добираться отсюда еще верст сорок, по бурелому.

Никольский на мгновенье задумался, опустив револьвер, но тут же его снова вскинул и придавил ствол прямо в лоб Петра, крикнул:

– Врешь! Нам доподлинно известно – тетрадь здесь, у вас! Говори! Иначе – стреляю!

Петр спокойно продолжал смотреть на него снизу вверх:

– Стреляй, мне больше сказать нечего.

И замолчал, закрыв глаза. Он был уверен, что сейчас его не убьют, он нужен живой, а еще не убьют потому, что он должен увидеть Феклушу.

И оказался прав.

Никольский нехотя опустил револьвер, качнулся в раздумье, процедил, почти не размыкая тонкие губы:

– Ладно, к разговору еще вернемся.

Оставил возле Петра охрану из двух человек и быстро вышел во двор, на ходу отдавая быстрые и властные команды. Но слов этих команд Петр не расслышал. Закрыв глаза, он пытался вспомнить Никольского, который униженно кричал, что боится жить. И вспомнил. Вспомнил даже, что лоб у него был покрыт мелкими бисеринками пота. «И, действительно, другой человек. Эх, Петр Алексеевич, палить надо было, пока патроны не кончатся!»

Он открыл глаза, осторожно стал рассматривать своих охранников. Молодые крутоплечие парни с разбойными рожами сидели спокойно, даже казалось, что они подремывают. «Эти здешние, – догадался Петр, – этих Цапельман нанял. А главный у них – Никольский. Главарь боевки возрожденного «Освобождения». Как же у них быстро головы отрастают!»