Ямщина

Во дворе снова раздалось несколько выстрелов. Один из охранников толкнул своего напарника локтем в бок: «Глянь, что там делается».

Тот послушно выскочил, скоро вернулся и сообщил:

– Там еще одного выкуривают, в подвал забился. Ершистый гад, огрызается! Побегу пособлю…

И снова выскочил.

Петр проводил его взглядом до распахнутой двери, увидел в светлом проеме кусок двора, высокий забор и молча ахнул: через забор густо сыпались люди. Без криков, без выстрелов они тут же открыли ворота, и снаружи, столь же густо, вбежала целая толпа, сразу рассредоточиваясь в разные стороны.

Нехорошая, тягостная тишина повисла над всей заимкой.

Охранник, почуяв недоброе, сорвался со своего места, кинулся на крыльцо и, крутнувшись там, влетел обратно в дом, сдернул с лавки Петра и прикрылся им, как щитом. На крыльцо уже вбегали люди, слышалось их запаленное дыхание. Охранник неожиданно тонким, почти бабьим, голосом заверещал:

– Не подходи! Не подходи ко мне, а то я его порешу!

– Бросай револьвер, сволочь! – послышалось ему в ответ, – бросай! В капусту покрошим!

– Не подходи! – продолжал верещать охранник и тянул Петра за воротник в глубь дома, – порешу! Не подходи!

И еще что-то хотел крикнуть, но не успел: выстрел, грохнувший сзади, прозвучал в доме так, будто пальнули из пушки. Рука, державшая Петра, ослабла, тяжелое тело глухо стукнулось об пол. Петр обернулся. В углу стоял хозяин заимки, держал в руках ружье и удивленно смотрел на конец ствола, из которого тонкой сизой ленточкой выползал ленивый дымок.

28

К полудню, когда по-весеннему яркое солнце встало в зенит, навалилось тепло и большой пласт снега съехал с половины крыши, глухо ухнулся в землю. Все невольно обернулись на этот звук, ожидая внезапной опасности, но, разобравшись, в чем дело, облегченно вздыхали и улыбались. Двор заимки напоминал одну большущую коновязь: везде плотно стояли подводы, суетились люди, подтаявший снег был испятнан желтыми ноздреватыми кругами от конской мочи, а бурые пятна человеческой крови успели уже затоптать. На одних санях были сложены трупы и укрыты грубой дерюгой. На трех других, лицами вниз, лежали связанными те из нападавших, кто уцелел.

Среди них, уцелевших, был и Никольский. Он лежал крайним, скреб ногами, пытаясь улечься удобней, но ноги не находили опоры и он лишь выворачивал голову на сторону, чтобы не упираться носом в днище саней. Петр подошел почти вплотную и поразился: в серых леденистых глазах Никольского не было ни капли страха, только шрам от напряжения стал багровей. Никольский еще круче вывернул голову, оскалил зубы, словно хотел укусить, и голосом, почти веселым, негромко сказал:

– А выстрел, господин Щербатов, за мной остается. Чует мое сердце – не последний раз видимся.

Петр ничего не ответил, продолжая в упор смотреть на него. – Не забудьте, Щербатов, за мной выстрел.

– Не забуду.

Петр отошел от саней и поднял голову в небо, чтобы не видеть вокруг себя людской кутерьмы и не смотреть на трупы. Устал он, только сейчас почуял, как безмерно устал. Но пришлось пересилить себя – надо было еще увидеть Борового, которому так не повезло сегодня.

Боровой метался в бреду. В последний момент, когда его выкуривали из входа в подвал, он словил еще одну пулю – в грудь. И теперь, перевязанный, удобно уложенный на санях, укрытый шубами, он время от времени что-то неразборчиво бормотал, и тогда на губах у него начинала пузыриться розовая пена.

– Тронулись! – прозвучала команда, и первая подвода выехала в широко распахнутые ворота заимки.

Петр ладонью стер розовую пену с губ Борового, и тот вдруг открыл глаза, четко, раздельно произнес:

– Скажи Дюжеву – пусть девок моих не оставит…

И снова забормотал что-то неразборчивое.

Петр проводил подводу до самых ворот, долго смотрел ей вслед. Сзади его тронули за плечо, обернулся – Ваня-конь.

– Пойдем, пережуем это дело, хозяйка печку вон затопила…

Над домом, действительно, весело поднимался курчавый дымок, черный над самой трубой, он быстро редел, становился сизым, а скоро и совсем истаивал без следа в теплом воздухе. Мирный, домашний дымок.

– Да не печалься ты так, не убивайся, – говорил Ваня-конь, подталкивая Петра к дому, – на вороных беду объехали. Я уж, грешным делом, думал, что не выцарапаться, а вот видишь – выскочили! Ну?! Чего ты такой малахольный?

Петр, ничего не отвечая, послушно пошел в дом, где уже вовсю гудела печка, а хозяйка, громко орудуя ухватом, запихивала в ее широкий зев черные чугуны. Она лишь мельком глянула на вошедших и отвернулась, лицо у нее было по-прежнему угрюмым, точно такое же, как и у хозяина, который вставлял в куте на место крашеные доски. Этими досками была забрана небольшая и узкая – как раз одному человеке в притирку встать – аккуратно выдолбленная в бревнах ниша. В этой нише хозяин и пережидал кутерьму, а в нужный момент вывалился. Второй схорон, где пересидели Феклуша и хозяйка, был выкопан в подполе и сверху заставлен старыми бочками, да так искусно, что можно было до скончания века искать и не найти.

– У тебя не заимка, а крепость! – восхитился Ваня-конь.

– На отшибе живем, – нехотя ответил хозяин, – опаска не помешает, – вставил на место последнюю доску, нетерпеливо буркнул, оборачиваясь к жене: – Скоро там у тебя сварится?

– Как сварится, так подам. Сверху чугуна что ль садиться?

Хозяин хотел что-то сказать – видно, желал построжиться, но передумал и только чертыхнулся.

Петр прошел в боковушку, где лежала Феклуша с ребенком, присел, взял ее за горячую руку и прижал к своим губам.

– Да вы что, Петр Алексеич! – Феклуша испуганно отдернула руку, – как можно?!

– Можно, – шепотом, и не Феклуше, а самому себе сказал Петр, – теперь все можно…

Через два дня, убедившись, что ребенок и Феклуша чувствуют себя в порядке, он выбрался с заимки и направился в сторону Томска. Ваня-конь убрался еще раньше. Хозяин и хозяйка одарили его продуктами, заверили, что приглядят за Феклушей и за парнишкой, и проводили, прочно заперев за ним ворота.

Дорога уже начинала подтаивать, конь под Петром шел неторопко, то и дело проваливаясь в ослабевший наст. Петр его не подстегивал и не торопил. Теперь ему некуда было спешить, теперь ему требовалось только одно – хорошенько подумать за долгую дорогу. И он неспешно думал, перебирая, как четки, свою прошлую жизнь, которая казалась ему сейчас далекой и несуразной. Словно задремывая, он видел себя юным гвардейцем, из глубины памяти вдруг начинал вздыхать полковым маршем оркестр, но его тут же глушил звон кандальных цепей, а звон этот сменялся пушечными раскатами и выстрелами… Петр встряхивался, озирался вокруг себя, щурясь от яркого солнца, и улыбался, сам того не замечая.

Первым, кто встретил его в Томске, еще на подъезде к дюжевскому дому, был Роман. Ухватил коня за повод, вздернул вверх голову, в глазах – немой вопрос.

– Все хорошо, – сообщил ему Петр, – жива, здорова, поклон передает.

– Слава Богу! – Роман истово перекрестился.

А вот и ворота дюжевского дома. В воротах, накинув на плечи шубу, стоял Тихон Трофимович.

29

Полковник Нестеров получал по телеграфу из Томска зашифрованные сообщения, прочитывал и тут же отдавал приказания. Тихо, без шума, шли аресты. В далеком Каинске взяли Цапельмана и теперь, под надежной охраной, он был уже по дороге в столицу. Нестеров чувствовал, что в неводе, который он забросил, уже бьется крупная добыча. Но придавливал в себе радость, боясь спугнуть удачу. Вся операция проводилась в строжайшей тайне, как в столице, так и в Томске, где даже раненого Борового поместили в городской больнице в отдельную палату, а к дверям приставили стражника.