Ян Гус
Шрифт:
Следующий день был посвящен разбору сочинений Гуса. Гусу пришлось жестоко бороться почти за каждое слово своего учения. Он доказывал, что сознательно или невольно, но выдержки из его книг часто были приведены неточно или что отдельные фразы, вырванные из текста, приобретают иной смысл, и все же между взглядами Гуса и точкой зрения церкви оставалось слишком много расхождений, и цитаты из его произведений снова вызвали гнев, крики и проклятия.
И как же было не возмущаться представителям могущественной и неприкосновенной церкви, когда они слышали слова Гуса о том, что сам папа, не исполняющий заповедей божьих, — антихрист, все грешные священники недостойны того, чтобы их слушали. При этом д’Айи не забыл указать на одно из самых опасных прегрешений Гуса, состоявшее в том, что
Всем этим Гус затрагивал самую основу не только церковного, но и всякого авторитета вообще. И умный д’Айи не упустил такого случая, чтобы еще больше возбудить гнев Римского короля против своей жертвы. Когда Гус признался в своем убеждении, что «папа, епископ или священник, живущий в смертном грехе, не является папой, епископом или священником перед Богом», д’Айи быстро спросил: «А король, который грешит?» — «Да, — ответил Гус, — также и король, который живет в смертном грехе, не является в глазах Божьих подлинным королем».
Победоносно взглянул д’Айи на Сигизмунда, но тот как раз беседовал с одним из своих придворных и не слышал, о чем идет речь. Однако кардинал-прокурор не отказался от своей мысли: он обратил внимание Римского короля на то, что сейчас разбирается очень интересный вопрос, и заставил Гуса повторить его слова. И Гусу, который прекрасно видел ловушку, оставалось только подчиниться. Весь зал замолк в напряжении, ожидая, что ответит Сигизмунд. Но, к великому всеобщему разочарованию, Сигизмунд только ухмыльнулся и сказал: «Ян Гус, кто же живет без греха?» Случайно или, может быть, в результате минутного настроения вместо оскорбленного императора в нем заговорил циничный светский человек. Тогда, чтобы спасти положение, д’Айи сам обрушился на Гуса: «Мало тебе того, что ты своими сочинениями и своим учением порочишь духовное сословие? Теперь ты хочешь подрывать и основы королевства и свергать королей с их тронов?»
Впрочем, обвинению представилось еще много случаев выставить Гуса в роли еретика и опасного мятежника. Поводом к этому послужил, например, взгляд Гуса на церковь как на невидимое сообщество тех, кому предуготовано спасение души с Христом во главе; присутствовавшим «видимым» представителям церкви это показалось нападкой на них самих. А Гус осмелился даже поставить под сомнение сам принцип папства, совершенно логично заявляя, что ведь существование церкви не прекратилось, хотя именно этот собор только что сместил «единственно законного» папу Иоанна XXIII.
Еще одной причиной возмущения была апелляция Гуса к Христу, что, собственно, перечеркивало всю систему инстанций церковного суда. Или точка зрения Гуса, что неправильно карать еретика смертью. «Еретика, — заявлял Гус, — следует мягко и с любовью к Богу убеждать выдержками из Священного писания и разумными доводами, как это делал св. Августин». В ответ тотчас поднялся шум: присутствовавшие кричали, что Гус говорит так из страха, желая избежать смертного приговора. Но настоящую бурю вызвала фраза Гуса, что «слепое послушание церкви — не что иное, как человеческая выдумка священников, которая противоречит Священному писанию».
Однако самый бешеный взрыв негодования вызвали известные взгляды Гуса на имущество и собственность, право на которые он признавал только за праведниками. «Но каждый, кто владеет собственностью, хотя живет во грехе, — вор».
Поток жалоб, обвинений и клеветы остановил, наконец, главный обвинитель, ведущий процесс, — кардинал д’Айи. «Магистр Ян, две дороги открываются ныне перед гобой, — выбери одну из них. Или ты отдашься на милость собора и подчинишься его решению, а мы поступим с тобою мягко и справедливо, или, если ты и дальше хочешь защищать некоторые свои взгляды и потребуешь повторного «слушания»— мы не откажем тебе. Но помни, что здесь присутствует много ученых мужей, докторов и магистров, которые привели столько убедительных и неопровержимых доказательств против твоего учения, что я опасаюсь, как бы ты не впал в еще худшую ересь, упорствуя в защите его. Говорю тебе все это потому, что хорошо к тебе отношусь — не как судья твой, но как
отец и друг».Это д’Айи — друг и отец Гуса! Как ясно проглядывало из этих нарочито приветливых слов то же стремление, что так недвусмысленно ощущалось и в предшествующих нападках и угрозах: «Отрекись! Отрекись!»
И Гус понял эту ласковость так же хорошо, как и недавние крики. И не мог ответить иначе:
«Достойные отцы, я приехал сюда свободно и Богом прошу вас выслушать меня и дальше, чтобы мог я разъяснить свое учение. Если же мои доказательства ипримеры из Священного писания не будут убедительными, я рад буду поучиться у вас».
Это показалось отцам собора поистине злостным упрямством: «Как? Он готов подчиниться только доводам разума? А не выговорам, не приговору?!»
Обе стороны оказались на противоположных и непримиримых позициях. Гус добивался того, чтобы с ним дискутировали, чтобы ему доказали, если он не прав, убедили бы его, церковное же собрание требовало подчинения диктату, не дискуссий с Гусом, а суда над виновным.
«Знай же тогда, — отвечал д’Айи, разгневанный уже до последней степени, — что, по мнению шестидесяти ученых докторов, «убеждать» тебя надо только так: заставить тебя признаться, что ты заблуждался в артикулах, как мы тебе указали, и принести клятву, что ты не будешь ни учить по этим артикулам, ни проповедовать, в-третьих, отречься от них, в-четвертых, с этой минуты писать и проповедовать обратное тому, что ты до сих пор ошибочно защищал!»
Гус столь же взволнованно ответил:
«Во имя милосердия Божия, но ведь это противоречит моей совести — отрекаться от фраз, которых никогда не произносил. Не надевайте мне на горло петлю проклятия, не вынуждайте меня лгать и отрекаться от того, чему я никогда не учил, ибо это показали против меня лжесвидетели! Нельзя же отречься от выдуманного и несуществующего, ибо клятвенно отречься можно лишь, когда отказываешься от ереси, в которой пребывал ранее!»
То, чего не сумели достичь прелаты, попытался сделать Сигизмунд: он стал уговаривать Гуса подчиниться мнению стольких ученых, умнее которых он, вероятно, не хочет себя считать. А что касается отречения от взглядов, которых он, дескать, и раньше не придерживался, так и на это у Римского короля нашелся совет, отвечающий его циничному характеру: «Почему бы тебе не отречься клятвенно от всех ересей, даже если их ты и не проповедовал? Я бы это сделал без колебаний, разве из этого следует, что я их признавал?» — «Ваша милость, — отвечал Гус, — совсем не одно и то же — просто отказаться от ереси или клятвенно от нее отречься. Я не хочу оскорблять ни свою совесть, ни бога, а это и случилось бы, если б я клятвой подтвердил отречение от ересей, которых никогда не исповедовал».
Не было ни малейшей возможности договориться. Здесь столкнулись два мира.
Еще какое-то время продолжались попытки запугать, сломить Гуса — все тщетно, хотя Гус был уже на грани физического изнеможения. Надежды на возможность принудить Гуса к отречению явно слабели; поток обвинений, правда, еще долго не иссякал, но все уже чувствовали, что они напрасны. Наконец замолчал и д’Айи, озлобленный и неудовлетворенный: грозило свершиться именно то, чего он так не хотел, — склонить Гуса к отречению не удастся, и собору ничего не останется, как осудить его и тем самым увенчать мученическим венцом.
В это время в собрании прозвучал голос, который должен был тягостно подействовать даже на самых заклятых врагов Гуса, — слово взял Штепан Палеч. До этой минуты он всеми средствами старался сделать положение Гуса как можно более тяжелым, не колеблясь, прибегал ко лжи и искажениям фактов, лишь бы только достичь заветной цели: уничтожить своего бывшего друга, а ныне смертельного врага.
Подстегиваемый личной ненавистью, уязвленным самолюбием и иными страстями, он заявил теперь:
«Беру в свидетели его королевское величество и вас, достопочтенные отцы, что в своих обвинениях против Гуса я не руководствовался личной злобой, в чем богом клянусь; все это я делал лишь для того, чтобы остаться верным присяге, которую я принес как доктор богословия». В наступившем тягостном молчании раздались последние слова Гуса: