Ярче солнца

— Какого черта ты делаешь? — прохрипел я, согнувшись.

Харли ничего не ответил.

Его лицо под каплями пота побелело, как у мертвеца. Я повернулся к пруду.

Мне сразу стало ясно, что девушка, лежащая в воде лицом вниз, мертва. Ее волосы были откинуты за голову, длинные темные пряди исчезали под водой, словно якоря, уходящие на илистое дно пруда. Руки безвольно лежали на поверхности ладонями вниз и под моим взглядом медленно опускались вниз, в глубину.

В ней было что-то…

Что-то знакомое…

По всему подолу туники шли крошечные белые точки.

Похожие на те белые цветы, что Харли нарисовал для своей девушки, Кейли. Он раскрасил ими ее любимую тунику в ту ночь, когда они восемь часов подряд расписывали комнату плющом и цветами.

Цветы Кейли.

Туника Кейли.

Кейли.

С каким-то первобытным воплем Харли бросился к кромке воды; на земле от его рывка остался глубокий красно-коричневый шрам. Разгребая воду перед собой, словно пытаясь стереть то, что видит, он ринулся в пруд.

Вода не хотела отдавать добычу. Голова Кейли опустилась ниже.

Нырнув, Харли схватил ее за запястье. Перевернул лицом к себе и дал пощечину, будто стараясь разбудить, но ее голова лишь мягко качнулась на воде. Проплыл немного, подтянул ее к себе, снова проплыл, снова подтянул. Она безропотно плыла рядом, а ее ноги и руки колыхались, как у марионетки, за все нити которой разом потянули.

Харли поскользнулся, упал на колено, нашел опору на влажном дне пруда и двинулся по густой грязи. Последним могучим рывком он вытолкнул тело Кейли на берег и упал рядом.

Из левого уголка ее рта, который она так часто изгибала в усмешке, стекала струйка мутной воды. Она бежала по щеке, собираясь на краю лица и бесцеремонно капая на землю.

Харли что-то кричал и всхлипывал, но я не понимал ни слова.

Я только и мог, что стоять над ними безмолвным свидетелем со слегка отвалившейся челюстью.

Точно так же, как у Кейли.

Левая нога ее была согнута, и колено остро торчало вверх. Одна рука лежала на животе, другая была вытянута, словно указывая на тропу к Больнице. Почему-то Харли вдруг показалось очень важным ее поправить. Он выпрямил ей ногу, пригладил брюки. Положил руки по швам и погладил большим пальцем ее правую ладонь, как делал раньше, когда думал, что никто не смотрит. Потом он обычно склонялся к ней, они целовались и забывали обо всем, кроме своей любви.

— Харли, — сказал я, разрушая наваждение, и шагнул вперед. Прохлюпав по прибрежной грязи, опустился на колени — штаны тут же пропитались теплой водой — и потянулся — к нему или к Кейли, не знаю точно.

— Не трогай ее! — зарычал вдруг Харли.

Я замешкался, а он накинулся на меня и со всей силы врезал в челюсть. Зубы стукнули на языке, во рту появился привкус крови. Я отлетел в грязь и закрылся руками.

Когда мне хватило смелости снова посмотреть на них, Харли глядел вверх, по-прежнему держа ее за руку» снова и снова гладя пальцем холодную, безжизненную ладонь — вверх-вниз, вверх-вниз.

— Почему она меня бросила? — прошептал он крашеному металлическому небу над нашими головами.

Потому что это был не несчастный случай.

Это не мог быть несчастный случай.

Кейли любила пруд. Любила плавать с золотыми рыбками. Она ныряла с горстями корма и под водой раскрывала ладони, чтобы пугливые рыбки танцевали вокруг нее и ели с рук. Никто не умел дольше нее задерживать дыхание. Никто не мог поймать ее, когда она плавала — даже Харли, хоть он всегда пытался.

Кейли не могла умереть случайно. Только не в воде.

У меня никак не выходило оторвать взгляд от ее тела.

По обеим рукам изнутри шли полосы квадратных бледно-желтых пластырей. Медпластыри Дока — те, что со снотворным. Вот… вот что ее убило. Не случайность. Ее собственное решение. Кейли легла в свою водную постель, уверившись, что никогда не проснется. Самоубийство. Мы понимали, что это так. Она уже давно говорила, как ненавидит жить в ловушке корабля. Неделями. Месяцами повторяла. Ненавязчиво — замечание тут, резкая шуточка там. Мы даже значения не придавали. Пока не…

Отведя взгляд от нее, я посмотрел на мягко плещущие, почти спящие воды пруда. Потом Дальше, через тростник и цветы лотоса на дальний берег. Мой взгляд пробежал по свежей ярко зеленой траве.

И врезался в металлическую стену.

В твердую, холодную, безжалостную металлическую стену, усеянную заклепками и запятнанную маслом и временем. Пылающими глазами я проследил шов в стене до самого верха, где он изогнулся и влился в солнечную лампу посреди потолка. За ним лежал уровень корабельщиков, а выше — уровень хранителей.

А еще выше — под тоннами и тоннами непроницаемого металла — было небо, которого я никогда не видел.

Небо, которого никогда не видела Кейли.

Небо, без которого она не смогла жить.

22. Эми

К тому времени, когда Старший заканчивает свою историю, мы доходим до Города. Я хочу сказать хоть что-нибудь, чтобы утешить его, но ведь все случилось несколько лет назад, да и все равно сказать нечего.

Я никогда еще не заходила так далеко в Город. В полдень весь уровень фермеров выглядит иначе, хоть солнечная лампа и светит одинаково что утром, когда я бегала, что днем — фальшивое солнце не двигается по небу, не окрашивает горизонт розовым, оранжевым и синим.

Город оказывается больше, чем кажется с Другой стороны уровня. Если смотреть издалека, из Больницы или Регистратеки, он словно сделан из Лего. Яркие кубики зданий громоздятся один на другом, людей едва можно разглядеть.

Но отсюда все не так. На улицах полно народу. Мужчины — и иногда женщины — бегут по мостовой, волоча за собой тележки, будто они ничего не весят. Овощи, мясо, ящики, рулоны ткани — все так и летает с одной улицы на другую, Я не ожидала, что тут так шумно. Люди зовут друг друга с разных сторон улицы, еще двое на углу кричат друг на друга, размахивая руками. Пахнет дымом — мне думается, не случилось ли чего, — но это всего лишь жаровня.

Весь Город, кажется, во власти хаоса. Вокруг столько народу. Я впервые думаю о них как об отдельных людях со своей собственной жизнью. Пытаюсь представить, как они живут. Вон тот человек за окном с хрустом разделывает ножом ребра. Может, ему скучно или он вымещает на этом несчастном мясе злобу? Вот девушка стоит, прислонившись к стене здания, потеет и обмахивается рукой — чего ради она покинула свой уютный дом, чтобы просто стоять у стены? Чего она дожидается?

И что все они будут делать, когда узнают правду? До чего дойдут разрушения, когда все поймут — а они поймут, это неизбежно, — что «Годспид» даже не двигается?