Ярославль. Сорок тысяч слов о любви

Годунов не отвечал, и Вера заговорила сама:

– Видишь ли, бабушка давно хочет умереть, но никак не умирается. Она то бредит, то приходит в сознание. Не знаю, бред это или нет, но она просит меня найти один предмет. Она его спрятала на чердаке старого дома, когда была совсем молодой. Дом-то, говорит, ещё стоит, – Вера задумалась. – Должен стоять. Наверно, глупость… Но так жалко её.

– И в чём же проблема?

– Адреса нет. Она его не помнит. Только описывает, какой был дом, что там рядом. Но я же не ярославская, для меня что дома, что церкви – все на одно лицо. И с тех пор вообще всё изменилось…

– С каких пор?

– Бабушке сейчас девяносто. Получается, целых семьдесят лет прошло уже.

– И что это за предмет? Сундучок с золотом?

Вера прищурилась.

– Не смейся. Неужели у тебя нет вещи, которую ты хранишь, хотя она тебе давно не нужна?

Годунов перестал улыбаться.

– И что она рассказывает про дом?

– Она говорит, дом двухэтажный. На улице было две церкви, одна очень красивая и совсем рядом. Другая была подальше. Сам дом выложен цветной плиткой, а на крыше решётка.

– Странно, что она не помнит адреса.

– Ничего странного. Жила-то она там недолго, а потом столько всего случилось… Бабушка приехала из деревни, была неграмотной. Если бы она ходила, то показала бы, конечно. Не выносить же её на носилках.

– Это всё?

– Всё, что я поняла. Она не всегда понятно говорит. Можно бы расспросить ещё. Но мне хотя бы знать, о чём спрашивать. И нужен кто-то, кто поможет.

– Найти такого человека непросто.

Годунов снова уставился в чашку, и Веру это разозлило.

– Я вообще-то тебя прошу.

Годунов поднял глаза и посмотрел на Веру так, словно увидел её впервые:

– С этого и надо было начинать, а не ходить вокруг да около. Найти спрятанную вещь через семьдесят лет. Бред! Ильф и Петров.

– То есть ты отказываешься.

– Да нет. Давай попробуем.

Ягорба

Верина бабушка жила в Брагино. Народная память ещё лелеяла название стоявшей здесь когда-то деревушки, хотя всё вокруг давно было занято панельными и кирпичными домами.

Бабушкин дом в пять этажей окружал палисадник из врытых в землю шин. Во дворе росли тополя и березы, за полвека вытянувшиеся до крыш. Редкие бабули в старых пальто досиживали свой век на потемневших скамейках, дом и сам выглядел ветераном, просился на покой. Соседние здания ничем не отличались. Годунов поздоровался с бабушками, позвонил в домофон и вошёл в подъезд.

Вера открыла в тёмно-коричневом халатике и тапочках с огромными кошачьими мордами на носках. Домашний вид немного смутил Годунова, не хватало ещё кружевных трусов на трубе в ванной. Он вошёл в гостиную.

Обстановка родом из семидесятых, рассчитанная на советскую вечность, держалась с достоинством. Люстра с пышными плафонами, розоватые бумажные обои, серванты с хрусталём и огромная радиола «Урал-112», которая могла проигрывать пластинки и ловить радио со всего света. Впрочем, шипение, голоса чужих языков, обрывки танго и космические звуки давным-давно не тревожили скопившуюся в сетке динамиков пыль. На пенсии радиола подрабатывала тумбочкой для телевизора. Годунову захотелось её выкрасть.

– Бабушка просила ничего не менять до её смерти, – шепнула Вера, поймав взгляд Годунова.

Клавдия Степановна лежала в маленькой комнате на кровати с кружевным подзором. Вера села на стул у изголовья, а Годунов остановился у двери, разглядывая бабушку. Редкие волосы, впавшие щёки, бесцветные губы и омертвевшие глаза, будто покрытые слоем перламутра. Конечно, запах. На тумбочке стояла чёрно-белая фотография красивой молодой женщины.

– Бабушка, помнишь, ты говорила про дом в Ярославле, где жила в молодости.

– Да.

– Я привела человека, который поможет его найти. Расскажи нам про этот дом. Всё, что вспомнишь.

Бабушка молчала. Годунову показалось, что старушка ничего не расскажет, потому что не может вспомнить, или не хочет. Или же нечего и вспоминать.

– Бабуль…

– Памяти-то уж не стало. Дом как дом. Два этажа. Сарайки во дворе.

– Ты говорила, на нём плитка была.

– Да.

– А как улица называлась, не вспомнила?

– Павлова.

Вера посмотрела на Годунова. Годунов покачал головой: такой улицы в центре Ярославля нет.

– Точно, Павлова? Ты потом-то туда не ходила?

– Не ходила.

Вера продолжала расспрашивать, но бабушка вспоминала всё время что-то не то: высокое дерево через дорогу, герань в окне на первом этаже, булыжники на мостовой, безногого соседа, сидящего на лавке во дворе, который снился ей в страшных снах. Потом бабушка устала и попросила пить. Вера вышла на кухню, а Годунов за ней.

– Прости, но, наверно, всё без толку. Я зря тебя позвала, – сказала она, наливая кипяток из керамического жёлтого кувшина с коричневыми цветами – Годунов вспомнил, что такой же был и у его бабушки.

– Спроси её что-нибудь другое. Что-то из тех времён. Запоминаются не дома, а люди. Истории с этими людьми. Главное – свои истории.

Вера вернулась и долго поила бабушку, приподнимая её голову рукой.

– Бабуля, а расскажи, чей это портрет. Как он попал на чердак? Зачем ты его спрятала?

Бабушка снова молчала. Годунов заметил, что её лицо начало меняться. Она приоткрывала рот, произнося беззвучно какое-то слово, а потом будто улыбнулась.

– Кто это был, бабушка? Как его звали?

– Коля. Его звали Коля.

– Ты с ним познакомилась в Ярославле?

– Я… была тогда молодой. Моложе тебя. Мы жили в деревне, в Ермаковском районе. На реке Шохне. Хорошая река, большая. Рыбы много.

Бабушка говорила медленно, короткими фразами.

– Весной вода подымалась до огородов. Рыбу большую в огородах вилами кололи. Рыба была, какой нет теперь. А уха была! Ани сладкая. А осенью ягод-от, грибов. Один кузов отнесёшь и за другим бежишь. Один и за другим… Озёра вокруг, болота. Хозяйство большое было. Лошадь, три коровы, свиньи. Робить много приходилось. И я, и братья, все, кто мог, робили. Отец строгой был. Как сенокос, так до восхода выходили и косили, пока не падали.