Ярость ацтека

Когда мы добрались до ранчо, я крепко обнял обеих – и Ракель и Леону – в благодарность за спасение.

– И вот что я хочу сказать вам на прощание, прекрасные дамы: у меня в этом мире не осталось почти ничего, имеющего материальную ценность, но благодаря вам я сохранил шпагу и способность ею владеть. Если у вас возникнет нужда, только сообщите, и я мигом явлюсь на зов. Отныне все ваши враги – мои враги. Я готов сражаться за вас, а если понадобится, то и умереть.

– Может случиться так, Хуан де Завала, что в один прекрасный день тебе напомнят о твоем любезном предложении, – серьезно ответила Леона. – Но от души надеюсь, умирать тебе за нас все-таки не придется.

Ракель проводила меня в загон к лошадям и стояла рядом, пока я седлал Урагана.

– Право же, не знаю, как тебя и благодарить, – пробормотал я.

– Ты это уже сделал. Ты сказал, что готов не только сражаться, но и даже умереть за меня. Мужчина не может дать женщине больше, ну, не считая любви.

Я смущенно отвел взгляд. Ракель прекрасно знала, что я люблю другую.

Я взобрался на жеребца и медленно выехал со двора, а когда обернулся, чтобы помахать ей на прощание рукой, девушка как раз сворачивала за угол, туда, где ее ждал экипаж, – трогательная хрупкая фигурка в черном платье.

И тут на меня вдруг снизошло озарение: на секунду я замер, не в силах дышать, а потом, опомнившись, помчался за ней. Уже взявшись за дверцу кареты, Ракель обернулась:

– Что такое, Хуан?

– Спасибо тебе за сапоги!

Ее глаза наполнились слезами.

– Ну, вообще-то благодарить надо моего отца. Это его сапоги, и, не сомневаюсь, он бы хотел, чтобы ты их носил. Ты знаешь, что папа был о тебе очень высокого мнения?

– Но, Ракель... я...

– Представь себе, это правда. Отец в грош не ставил кабальеро, которые только и умели, что, разрядившись в пух и прах, гарцевать по paseo, а про тебя говорил, что ты держишься в седле лучше vaquero и стреляешь, как заправский солдат.

Я так оставил в тот день Ракель, всю в слезах. Вообще-то слезы текли и по моим щекам, но лишь потому, что в глаза попала придорожная пыль. Я настоящий hombre, а все знают, что мужчины вроде меня никогда не плачут.

78

Долорес

Прошло два года с тех пор, как я последний раз бывал в Бахио, в городишке Долорес, в доме приходского священника, который свято верил в то, что может освободить ацтеков от гнета, обучив их испанским ремеслам. Жаль, что я совсем потерял старика из виду.

Уже приближаясь к городку, я вдруг вспомнил Марину и понял, как не хватало мне ее все это время. Я так долго был одурманен и поглощен мыслями о прекрасной, но пустой Изабелле, что не сумел разглядеть и оценить по достоинству двух сильных и отважных женщин, Ракель и Марину, которые помогали мне в минуты глубочайшего падения и величайшей опасности.

Я полагал, что преодолел свою одержимость Изабеллой, однако стоило мне о ней подумать, как сердце мое болезненно сжималось. Мне было не по себе оттого, что я так в ней ошибался... или, попросту говоря, был таким дураком. И еще я по-прежнему ни за что не мог поверить, что Изабелла предала меня по доброй воле. Чем дольше я об этом думал, тем больше убеждал себя: во всем виноват ее муж. Иначе с какой бы стати Изабелла пошла на предательство? Неужели она ненавидела меня настолько, чтобы желать моей смерти?! Нет, невозможно! Конечно же, во всем виноват этот ублюдок гачупино, ее муж. Ничего, пусть сейчас мне пришлось покинуть столицу, поджав хвост, но мои счеты с маркизом еще не кончены. Рано или поздно я вернусь, и тогда посмотрим.

По словам Лизарди, люди вице-короля не только разорили все промыслы падре, но и строго-настрого, под страхом ареста и заточения, запретили ему возобновлять их. Подъехав поближе, я убедился, что от его виноградников и шелковиц не осталось и следа, все поросло сорняками. Да и на плетнях напротив бывшей гончарной мастерской не красовались глиняные изделия. Заметив приближающегося Урагана, праздно слонявшийся неподалеку индеец вдруг замахал руками и припустил к зданию, прежде служившему винодельней. Я невольно насторожился: уж больно этот человек своим поведением походил на часового или наблюдателя, специально выставленного, чтобы предупреждать о появлении чужаков.

Зачем, интересно, падре понадобился караульный? Неужели он опять занялся запретными промыслами? Я покачал головой, ибо, не имея представления о том, что здесь сейчас происходит, твердо знал одно: священник обладает удивительным мужеством и твердостью духа. Он уже бросал вызов гачупинос и наверняка не побоялся сделать это еще раз. Да и Ракель намекала, что падре занимается чем-то необычным, чем-то таким, что может снова навлечь на него гнев вице-короля. Когда я подходил к заброшенной винодельне, навстречу из здания вышел сам Идальго. Он узнал меня, и тревога на его лице сменилась радушной улыбкой.

– А вы небось подумали, падре, что это вернулись альгвазилы вице-короля? – пошутил я.

Он рассмеялся и заключил меня в объятия.

– Признаться, удивительно, что ты не заявился, как в прошлый раз, с альгвазилами, спешащими по твоему следу.

– Ну, вообще-то это не так уж далеко от истины.

Пока мы шли по тропе, служившей некогда границей виноградника, я поведал ему о том, как покинул Мехико. Похоже, рассказ мой ничуть не удивил священника.

– Я уже наслышан о твоих приключениях, – промолвил он. – Ракель держит меня в курсе всех новостей, а в последнее время ты был у нее главной темой. Два дня назад она послала мне сообщение и предупредила, чтобы я ждал твоего появления.

Я развел руками в притворном негодовании:

– Ну как так можно, всем ведь известно, что я и сам не знаю, чего от себя ожидать в следующую минуту. Однако не бойтесь, падре, я вас не обременю. Я приехал, лишь чтобы повидать вас и Марину, и отбуду до рассвета – если, конечно, здесь снова не возникнет потребность в моем медицинском искусстве.

Падре рассмеялся:

– Посмотрим, посмотрим.

Он говорил на ходу, заложив руки за спину и опустив глаза.

– С тех пор, как ты вернулся из Испании, – нет, прошу прощения, amigo, с самого твоего рождения, – гачупинос обращались с тобой просто отвратительно. Между тем, унижая тех, кого считают ниже себя, они оскорбляют саму сеньору Справедливость. Конечно, нельзя поставить в вину гачупинос действия человека, который поначалу утверждал, будто является твоим родным дядюшкой, но все то, что обрушилось на тебя впоследствии, когда выяснилось, что ты вовсе не являешься чистокровным испанцем, было, на мой взгляд, откровенной и вопиющей несправедливостью. Ты находишься в том же положении, что и подавляющее большинство жителей колонии: ацтеки, метисы, мулаты, африканцы. Мало того, даже креолам вроде меня, пусть и на свой лад, приходится платить дань гачупинос.

Полнейшее безразличие к положению основной массы населения Новой Испании, должно быть, было написано у меня на лице. А вслух я сказал следующее:

– В отличие от вас, падре, я не верю, что человеческие существа изначально добры по своей природе. Я не верю в возможность принести свободу и справедливость людям, которым неизвестно даже значение слов «свобода», «равенство» и «братство». Между прочим, французы, которые подарили миру сей знаменитый лозунг, с этими же самыми словами на устах отправили на гильотину тысячи своих сограждан. И я собственными глазами видел, как все те же французы, поборники свободы, грабили и разоряли чужую землю. И я видел, как отважные испанские крестьяне – в действительности несчастные глупцы – проливали кровь ради возвращения на трон тирана, труса и предателя. Я не стану сражаться ни за какое дело, ибо вполне может выясниться: те, кто за ним стоит, на самом деле заслуживают не бескорыстной жертвы, а проклятия.

– Выходит, Хуан, ты не веришь ни во что?

– Нет, падре, я верю в Ракель, в Марину, в вас, в одного молодого испанского ученого по имени Карлос, который готов был умереть за меня. Я верю в Касио, партизана из Барселоны, и еще в одну шлюху из Кадиса, у которой больше отваги и патриотизма, чем у всех дворян Испании, вместе взятых. Просто я верю в людей, а не какие-то там дела, лозунги, флаги или королей. Верю в незыблемые принципы – любовь за любовь, правда за правду, смерть за смерть, око за око.