Ярость
Шрифт:
Тысячи, десятки тысяч, сотни тысяч испуганных толков роились над мертвыми телами, точно навозные мухи; город обсуждал самые последние, самые страшные подробности. Они убивали девушек друг друга! Медфорд пригласил Лору Кляйн прошвырнуться по ночному городу. Под конец, как было задумано, он спровоцировал размолвку, из-за чего Лора не позволила ему подняться к ней. Через несколько минут после этого он позвонил ей и сказал, будто попал в аварию на соседней улице. Она выбежала, чтобы помочь ему, но увидела, что его «бентли», целехонький, стоит у подъезда с раскрытыми дверями. Бедняжка. Она думала, он хочет извиниться. Оскорбившись его враньем, но ничуть не встревожившись, она села в машину, где Андриссен и Марсалис тут же несколько раз ударили ее по голове. Сам Медфорд в это время глушил одну «Маргариту» за другой в соседнем баре, громогласно заявляя, что хочет напиться в стельку, потому что его сучка ему не дала. Он разорялся до тех пор, пока бармен не попросил его либо заткнуться, либо убираться вон, и всячески старался,
А вот со Скай все было по-другому. По обыкновению, она проявила инициативу, нашептав свои планы на ночь Брэдли Марсалису на ухо за их последним ужином.
— Не сегодня, — ответил он, на что Скай просто пожала плечами:
— Как знаешь. Позвоню Заначке или Бите. Наверняка они будут не против повеселиться.
Уязвленный и злой, Марсалис был все же вынужден действовать по ранее продуманной схеме. Он попрощался с нею в холле, но через несколько минут набрал ее номер:
— Ладно, будь по-твоему. Только не здесь. Приезжай, я буду ждать тебя в комнате.
«Комнатой» в «М. и X.» называли звукоизолированный многокомнатный номер в пятизвездочном отеле, который клуб круглогодично снимал для своих самых шумных членов. Как удалось установить следствию, Брэдли Марсалис оставил его за собой заранее, за несколько дней, что было расценено как доказательство преднамеренности содеянного.
Впрочем, до «комнаты» Скай так и не добралась. Потому что перед ней как из-под земли вырос черный внедорожник и знакомый голос пропел из глубины:
— Привет, принцесса! Добро пожаловать на борт! Конь попросил нас немного покатать тебя.
Двадцать, девятнадцать и девятнадцать. Если сложить прожитые ими годы, подсчитал Соланка, получится всего на три года больше его собственного возраста.
А что же случилось с Джеком Райнхартом? С Джеком, который уцелел в дюжине войн лишь для того, чтобы встретить унизительную смерть в Трайбеке, который так искренне и горячо писал о вещах, по-настоящему значимых, и так стильно — о тех, что не значимы совершенно, и чьи последние строки, начертанные по доброй воле или под давлением, оказались столь пронзительны и в то же время начисто лишены смысла? Следователи с точностью восстановили картину происшедшего. Сначала «Конь» Марсалис крадет у Джека его ружье. Затем Райнхарт получает от «Молодых и Холостых» приглашение пройти церемонию посвящения, чтобы стать полноправным членом их клуба. Ты этого добился, парень. Ты принят. Даже когда они прибыли в здание зерноторговой компании Спасского, у Джека не возникло и тени подозрения, что он стоит на пороге смерти. Быть может, он ожидал оргии в духе фильма «С широко закрытыми глазами», предполагал увидеть танцующих на подиумах обнаженных девушек в масках, которые изнывают, жаждут сладких ударов его хлыста. Соланка плакал. Ему казалось, он слышит, как под предлогом следования ритуалу убийцы велят Джеку опрокинуть в себя большущую кружку разбавленного колой «Джека Дэниелса», любимого напитка испорченных мальчиков. Как в соответствии с традициями клуба Райнхарта заставляют раздеться донага и вывернуть белье наизнанку. Соланке казалось, будто его собственные глаза закрывают повязкой (позже убийцы сняли ее). Слезы Соланки текли через невидимый шелк. Хорошо, Джек, ты готов. Сейчас тебя разорвет. — Что происходит, парни, в чем дело? — Просто открой рот, Джек. Ты почистил зубы, как мы велели? Отлично, вот и молодец. Ну, Джек, скажи: «А-а!» Давай, милашка, сейчас тебя расшибет. Как же просто оказалось соблазнить и убить этого доброго, слабодушного человека. Как же охотно — обменяв свои тузы на шестерки — запрыгнул он в собственный катафалк, мигом доставивший его прямо на место смерти. «Господи, упокой мою душу», — надрывался певец. До свидания, Джек, молча обратился Соланка к другу. Возвращайся к себе. Я позвоню тебе. Скоро увидимся.
Нила привезла Малика к себе на Бедфорд-стрит, откупорила бутылку красного вина, задернула шторы, зажгла массу ароматических свечей и выбрала, казалось бы, неуместную в данном случае музыку — поставила диск с песнями из классических болливудских фильмов пятидесятых — начала шестидесятых годов, песнями его запретного прошлого. В этом проявилась ее истинная душевная мудрость. Когда речь шла о человеческих чувствах, Нила Махендра всегда знала, что нужно делать. Kabhi meri gali aaya kam. Берущий за душу романтический напев разлился по комнате. Заходи на меня посмотреть иногда. С тех пор как ушли с кладбища, они не разговаривали. Нила устроила Соланку на ковре среди подушек и уложила его голову себе на грудь — между грудей, — тем самым без слов напоминая ему, что счастье возможно даже в самом сердце горя.
Нила говорила о своей красоте как о чем-то отдельном от себя. Красота просто «вдруг появилась», без всяких усилий со стороны Нилы. Она не считала красоту своей личной заслугой, была благодарна за этот неожиданный дар и берегла его, но обычно воспринимала себя как некую отдельную сущность, заключенную в абсолютно чуждое ей прекрасное тело. Она смотрела на мир этими большими глазами, прибегала к помощи этих длинных, точеных ног и изящных рук, но никак не могла поверить своей удаче. Эффект, который ее появление производило на окружающих: падающие на мостовую мойщики окон, ошалело глазеющие на нее с тротуара из-под опрокинувшихся им на голову ведер; теряющие управление автомобили; рубщики мяса из соседней лавки, которым минутное замешательство грозит потерей
руки или пальцев, — этот феномен она отслеживала чрезвычайно внимательно, несмотря на показное равнодушие. В какой-то мере даже могла им управлять. «Нила просто не знает, как это выключить», — говорил Джек и был прав. Но она могла немного смягчить последствия, надевая бесформенные одеяния свободного покроя (которые терпеть не могла) и широкополые шляпы (которые просто обожала, не любя солнце). Усилить производимое впечатление ей было проще — стоило лишь немного изменить походку, наклон головы, движения губ, голос. Если она включала «эффект» на полную мощность, то представляла реальную угрозу для всего живого в пределах досягаемости, и Соланка обычно просил ее прекратить это, отчасти потому, что его тело и душа также становились жертвами Нилы. Нила любила комплименты, часто говорила о себе, что она «девушка, требующая очень тщательного ухода и деликатного обращения», и порою признавала, что ее затея мысленно разделять свои «форму» и «содержание» не более чем удобный прием. Собственную сексуальность Нила описывала как некую «другую себя», периодически вырывающуюся на волю охотницу. Это была очень неглупая уловка застенчивой женщины, позволяющая ей порой становиться раскованной. Благодаря подобной хитрости она могла наслаждаться плодами своей исключительной эротичности, не испытывая парализующей неловкости, которая мучила ее в юности. Избегая необходимости называть вещи своими именами и прямо говорить, что в ее поступках хорошо, а что — плохо, изворотливая Нила цитировала мультяшную секс-бомбу, крольчиху Джессику. «Я не плохая, — мурлыкала она с напускной застенчивостью, — меня просто такой нарисовали».Нила накрепко привязала Соланку к себе. Их роман разительно отличался от его связи с Милой. С той Соланка позволял себе опускаться ниже и ниже, глубже и глубже увязать в чарах не упоминаемого вслух, недопустимого. Как только он очутился в объятиях Нилы, все стало ровно наоборот: что угодно могло быть упомянуто и упоминалось, все было допустимо и допускалось. Теперь рядом с ним была не женщина-подросток, теперь Соланка приобщался к зрелым радостям свободной от запретов любви. Тягу к Миле он воспринимал как слабость, этот новый роман только добавил ему сил. Обвинившая Соланку в оптимизме Мила была права, и тому подтверждением, конечно же, стала ее преемница. Соланка был благодарен Миле, нашедшей потерянный ключ к дверце его фантазии. Но если Мила Мило отворила шлюзы, то Нила Махендра стала хлынувшим потоком.
Соланка понимал, как сильно меняется в объятьях новой возлюбленной, чувствовал, что поселившиеся в нем демоны — его самый страшный кошмар — слабеют буквально с каждым днем, ощущал, как непредсказуемая ярость вытесняется сладкой предсказуемостью любви. Что ж, фурии, пакуйте чемоданы, думал он, здесь вы больше не живете. Если он был прав и человеческая ярость действительно произрастала из накопившихся разочарований, тогда ему посчастливилось отыскать антидот, способный превращать яд разочарования в нечто противоположное. Ведь furia — это не только ярость, но и экстаз, а любовь Нилы стала для него философским камнем, сделала возможной всю эту алхимию трансмутаций. Ярость черпает силу в отчаянии, любовь же Нилы была воплощенной надеждой.
Дверь, ведущая в его прошлое, все еще оставалось закрытой, и у Нилы хватало великодушия до поры до времени не стучаться в нее. Очевидно, она не меньше него ценила личную и психологическую свободу и нуждалась в собственном пространстве. После их первой ночи, проведенной в гостиничном номере, Нила настояла на том, что предаваться любви они должны в ее собственной постели, однако ясно дала понять, что не хочет, чтобы Соланка оставался у нее на всю ночь. Хотя ее мучили ночные кошмары, она не искала защиты в его близости. Предпочитала самостоятельно противостоять атакующим ее сонным призракам и после еженощной изматывающей битвы пробуждаться медленно и в полном одиночестве. У Соланки не было выбора, а потому он принял условия Нилы и со временем научился бороться с волнами сна, как правило накрывавшими его к концу любовных игр. Он убеждал себя, что для него так даже лучше. Ведь, ко всему прочему, он вдруг оказался очень занятым человеком.
С каждым днем он узнавал ее все лучше и лучше, изучал, словно город, в котором снимал жилье в надежде со временем тут осесть. Ее, судя по всему, это не очень устраивало. Как и Соланка, она была человеком настроения, и он стал ее личным метеорологом, пытающимся составить прогноз ее настроений, изучающим силу и возможные последствия ее внутренних ураганов, гнавших гневные валы на золотой берег их любви. Иногда ей нравилось чувствовать себя объектом самого пристального исследования, изучаемым под микроскопом, нравилось, что ее понимают без слов и, чтобы получить желаемое, ей даже не нужно ничего говорить. Но временами это ее оскорбляло. Заметив, что Нила хмурится, Соланка, бывало, спрашивал, что случилось, и получал раздраженный ответ: «Ах, да ровно ничего. Отвяжись, ради всего святого! Ты вообразил, что умеешь читать мои мысли, но ты очень часто и очень сильно ошибаешься. Если мне будет что сказать, я сама скажу. Не надо заранее нагнетать обстановку». Нила потратила много сил, закрепляя за собой образ сильной женщины, и не хотела, чтобы любимый видел ее слабой.
Как вскоре обнаружил Соланка, Нила разделяла его недоверие к таблеткам. Оба предпочитали бороться с собственными демонами, не спускаясь в «долину кукол». А потому, когда ей становилось совсем худо, когда приходила пора сражаться с собой, она просто избегала его без всяких объяснений, рассчитывая, что он поймет это правильно, что он достаточно взрослый человек, чтобы на какое-то время позволить ей быть такой, какой ей нужно быть. Проще говоря, от Соланки, возможно впервые за всю его жизнь, ожидали зрелого поведения, поведения, соответствующего его возрасту. Нила жила под гнетом напряжения и сама иногда признавала, что временами быть с нею рядом — нелегкий удел. На это Соланка всегда отвечал ей: