Ящик водки. Том 2

— Это Фридман Михаил Маратыч придумал?

— Нет, Милтон Фридман. Чикагская школа. Но это не касается нашей темы.

— Но почему ты мне не хочешь рассказать про Кейнса? Ты, может, сам про него ничего не знаешь?

— Джон Мейнард Кейнс. Говорят, пидорас.

— А чем еще знаменит?

— Придумал теорию, основанную на так называемом мультипликаторе Кейнса. Ну перестань, это неинтересно!

— Как — неинтересно? Напротив. Гайдар, Горбачев и Кейнс.

— Нет. Неинтересно. Мне интересно другое: в 91-м Ельцина выбрали президентом. А Собчака — мэром, и это все в один день, кстати, произошло.

— Тебя все это порадовало. — Да.

— И меня Ельцин страшно порадовал. Я думал — вот счастье. Царство справедливости. Все будет прекрасно теперь. Наконец-то мы этих товарищей…

— Так оно и случилось. Счастье и справедливость наступили. Правда, «товарищи» опять вернулись. Потому что вся Восточная Европа приняла законы о люстрации, а Россия не приняла. И не запретила работать на серьезных должностях коммунистам и кагэбэшникам.

— Если б она запретила, то кто бы командовал?

— Я, я бы командовал.

— Ага, и я. А больше никто. Вдвоем мы бы много накомандовали.

— Да до хуя бы мы накомандовали. Но вот Чубайс с Гайдаром — точно бы не командовали! Они же были коммунисты. А Димка Васильев бы командовал. Нормальная была бы компания.

— Что, думаешь, мы бы справились без коммунистов?

— Конечно. Знаешь, как было б хорошо, если б они не мешали…

— Ничего хорошего не было б в том, если б от власти были оттерты самые социально активные люди, самые карьерные… Хотя… Я бы расстреливал всю эту публику. В свое время — так с удовольствием бы.

— Мы б им сказали: ребята, если не хотите в расход, тогда заткнитесь и сидите в подворотне своей. А то с ними разговаривали, спрашивали их мнение…

— И еще так: «Вот сейчас каждый подписывает бумагу: я, такой-то, состоял в компартии, и потому подлец и негодяй, или дурак. Или продался. Прошу меня простить и буду платить алименты до конца жизни. И согласен ходить с клеймом на лбу». А кто-то б сказал: «Лучше расстреляйте». Ну вот, половину б расстреляли, а половина ходила бы с клеймом. Справедливо.

— Да. И избирательных прав их лишить.

— Это само собой. Кастрировать их или нет — это еще можно обсуждать, а что избирательных прав лишить — это точно.

— Кастрировать? Нельзя: у нас демографическая ситуация тяжелая.

— Вот видишь. Конечно, хотелось бы коммунистов поприжать. Но, с другой стороны, надо признать, что шустрых людей в стране мало. И многие из них пошли в партию, чтоб эту шустрость как-то пристроить к делу.

— Шустрость! Ха-ха-ха!

— А если этих, кто был в партии, отодвинуть в сторону и послать на второстепенную работу, то где б мы взяли людей на ответственные посты? Таких-то много, кто говорит: «Я ничего не умею, но зато я ничего не спиздил, я честный, я чудный», — но надо же как-то и горы сворачивать, а не просто сидеть со своей идейной девственностью… Так вообще бы все остановилось.

— А в августе был путч.

— Что, сразу? Как-то быстро мы до путча добрались.

— А что? Ельцина избрали, обмен денег провели — и сразу путч. Херак.

— А съезд депутатов? А начало переговоров в Ново-Огареве?

— Слушай, отвали, а? Это ж никого не интересует.

— Ты что, не помнишь ново-огаревского процесса?

— Да не было никакого процесса. Просто они сидели бухали… И на хуй Горбача посылали. Вот и весь процесс. Это, кстати, здесь недалеко, по пути на мою дачу, — где сейчас Путин живет.

— А, где кирпич висит.

— Да.

— А ты помнишь, что был референдум о судьбе СССР? И «за» было 112 миллионов человек? Из 146 миллионов голосовавших?

— Да помню.

— И что ты об этом скажешь?

— А чего тут говорить? Ну и х.. с ним.

— Ну как же. Люди сказали — СССР сохранить, а им ответили: «Очень хорошо, но мы его развалим. Пардон».

— Да, и его закрыли. В соответствии с решениями.

— Обанкротили. Умышленно.

— Ну ты же помнишь, какой Горбачев льстивый вопрос задал? «Согласны ли вы проживать в союзе равноправных и справедливых, где все поровну и все чудесно?» За такое все проголосуют! Я бы и сейчас проголосовал. Но к тому времени такого не было, ну и хера ли было спрашивать?

— А тебя не волнует, что была восстановлена немецкая республика на Алтае?

— Не-а. Никак.

— Так, какие еще события? А смерть Кагановича тебя тоже не ебет?

— Уж не ебет так не ебет. Ну перестань!

— А указ президента о департизации госучреждений?

— Чего?

— Департизация.

— Не, это все было ненастоящее.

— А что организацию Варшавского Договора распустили?

— А куда б они делись? Де-факто они сами распустились. Давай лучше про ГКЧП.

— Ну, ладно, давай. Это был как раз понедельник. Приезжает ко мне шофер, заходит на кухню, где я чай пью, и смотрит на меня большими глазами. Я говорю — ты чего приехал, сегодня ж у нас выходной? Номер газеты «Коммерсант», где я тогда работал, сдавали все выходные, надо ж и отдохнуть… Ну да, говорит, теперь вам только и остается что отдыхать — все же кончилось. Что ты, спрашивает, думаешь об этом обо всем? О чем? Ну что Горбача выгнали? Бля-я-ядь! Включаю ТВ, врубаюсь, и мы едем в редакцию. Только ночью оттуда вернулся! И шофер мне говорит: ты знаешь, я тебя везу — так это просто жест доброй воли…

— А так-то весь мир насилья мы разрушим?

— Типа. Трудовая у него в советском учреждении осталась, он недавно у нас работал — и его радовало, что он не лопухнулся с переменой строя. Сидим после в редакции, смотрим «Лебединое озеро».

— Это «Манфред» был! Симфоническая поэма!

— Да ну? Точно?

— Да. Чайковского. Точно знаю.

— А печаталась газета в типографии «Красная звезда». И оттуда сразу позвонили и сказали: «Знайте, вот таких, как вы, мы никогда больше печатать не будем. И сейчас накажем виновных, которые допустили преступное сотрудничество с вами за ваши грязные деньги». А кэш, кстати, стали из редакции развозить по квартирам надежных людей. Готовились же к обыскам, к конфискации, арестам и как-то пытались наладить систему выпуска газеты в подполье. И в такой обстановке, значит, редколлегия начинается. Яковлев объявляет, что решил работать в подполье.

— Не одни бабки у него в голове были, а?

— Ну да, тогда, в путч, продать газету олигарху вряд ли бы удалось. И вот он говорит: «Предупреждаю, что все это может херово кончиться. Понимаю, что не все готовы к таким рискам. Давайте сейчас мы выйдем из кабинета, и кто хочет, пусть валит, мы его поймем. А кто вернется в этот кабинет, — на тех я буду рассчитывать». И вот люди собрались через пять минут, с любопытством оглядываются вокруг — интересно же, кто свалил! И недосчитались мы одного человека. Не будем называть его имени, достаточно в журналистских кругах известного. Скажу только, что 22 августа он как ни в чем не бывало вышел на работу. Я его, конечно, призвал к ответу. Он без тени смущения дал мне объяснение: «Я — неоконсерватор. Потому что еврей. Есть среди нас диссиденты, конечно, но настоящий ответственный советский еврей заинтересован в сохранении СССР. Потому что если Союз развалится, то русских погонят из бывших республик. Они, голые и босые, побегут в Москву. И, увидев там сытых и довольных евреев, кого же, спрашивается, они начнут бить? Это кому-то надо? Никому. Вот потому я и поддержал ГКЧП. Там я сделал все, что мог, а теперь, когда победила ваша гребаная демократия, вот вернулся к вам. А куда ж мне теперь еще идти…»