Ящики незнакомца. Наезжающей камерой

— Да вы смеетесь надо мной! Какие такие виды? Вы что, действительно принимаете меня за кухаркину дочь?! Можете передать вашему виконту, что дочь степей согласна, но с условием: завтра же перед ней предстанет караван купцов, которые будут рвать себя на части за честь сложить к ее ногам их тюки, набитые золотом и бронзой. Мы пошли. Уже поздно, а Мартену далеко ехать. Идем, милый, мы линяем.

Ни Кристина, ни Резе не удивились, когда Татьяна так обратилась ко мне, тогда как сам я густо покраснел. Мне было неловко за нее, если они подумают, что мы любовники. Кристина дала нам по яблоку, и мы пошли в метро на станцию «Виктор Гюго». На вопрос Татьяны, как мне понравились Резе, я ответил, что не знаю, что сказать, что не составил абсолютно никакого мнения ни о Кристине, спрятавшейся за длинные черные ресницы, ни о нем с его деньгами, хорошим образованием и спокойствием. Мы с ними жили на разных планетах. Татьяна откусила от своего яблока, и я последовал ее примеру.

— Как странно, лично я в этом Резе, с которым едва знакома, читаю, как в раскрытой книге. Мне кажется, что женщины всегда лучше разбираются в мужчинах — независимо от социальной разницы. Вот смотри, Кристина — дочь рабочих из Менильмонтана — очень быстро раскусила своего Резе. А для него, я уверена, она остается такой же загадкой, как и для тебя.

Мимо нас быстро проносились редкие машины, но на тротуарах не было ни души. Татьяна попросила поцеловать ее. Прижав ее к себе, я почувствовал, как она слегка согнула ноги, чтобы мне не пришлось задирать голову.

— Зачем ты сказала мне «милый» при них? Помнишь?

— Помню. Это вышло непроизвольно. Ты не хочешь, чтоб я к тебе так обращалась?

— Откровенно говоря, не думаю, что это мне подходит.

Мы вошли в метро и пока спускались рука об руку по лестнице Татьяна не сводила глаз с моего лица.

— Послушай, сколько можно? Ты об этом не говоришь, но ты постоянно думаешь о своем преступлении! Ты примешиваешь его буквально во все! Да сколько же еще можно переживать об этом Шазаре да вспоминать твои два года тюрьмы?! Я сожалею лишь о том, что ты убил всего одного, а не нескольких человек.

Пожилая женщина, тяжело подымавшаяся нам навстречу, услышала брошенную во весь голос фразу и с ужасом посмотрела на меня.

— Успокойся. Я вовсе не думал о своем преступлении. К тому же, если мне и случается думать об этом, то только по причине трудностей практического порядка, которые наверняка у меня будут из-за этого возникать. Но я знаю, что в твоих глазах оно меня не очернило. И все же твое «милый» мне совсем не идет.

— Что тебе за дело? Я выражаю свои чувства, как хочу.

— Вот именно, я нахожу, что это твое «милый» сильно смахивает на магазин готового платья. Интересно, что об этом сказал бы Носильщик?

— Не думай, что ты один такой умный. Носильщик целиком и полностью за такое обращение. Подумай сам, милый, как удобно было бы, если бы ты жил со мной. Хотя бы для того, чтобы выявить твоего незнакомца, нам нужно быть все время вместе. Переезжай ко мне.

Я вернулся в свою квартиру в половине первого. Боясь разбудить Валерию, я разделся, не зажигая лампу. Свет из окна мансарды напротив слегка разбавлял темноту моей комнаты, и я мог передвигаться между смутно очерченными контурами мебели. Мысли мои были поглощены Татьяной и прошедшим вечером. Когда я закутался в простыню, Валерия вдруг скользнула в мою постель, прижалась ко мне, и я отдался этому теплу, нахлынувшим воспоминаниям, самой форме ее тела, больше подходившего мне, чем этой рослой женщине. И потому, не испытывая каких-либо угрызений совести, я поддался искушению, от которого до этого считал себя защищенным. Правда, потом, через три четверти часа, я отправил Валерию обратно на ее медную кровать.

IX

Добрую половину утра Одетта знакомила меня с работой СБЭ. Основанная в 1898 году отцом нынешнего Эрмелена и юным Бертеном, покинувшим ее тремя годами позже, фирма «Сосьетэ Бертен-Эрмелен» представляла собой предприятие, занимавшееся изготовлением колесных ступиц. Когда Бертен уходил, отец Лормье выкупил его акции, составлявшие долю в шестьдесят процентов от общего капитала. Дело это интересовало его постольку, поскольку сам он занимался каретами и не верил в будущее автомобиля. В первую мировую СБЭ работала на армию и выпускала не только ступицы, но и снаряды, а во второй год перешла на запчасти к моторам и военным грузовикам. Именно на этом, благодаря предприимчивости папаши Эрмелена, фирма смогла здорово заработать. Но именно с того момента и зародилась ненависть Эрмеленов к Лормье. Можно ли было считать справедливым, что Лормье со своими каретами зарабатывал в СБЭ больше, чем инициатор дела? В 20-м году Эрмелен основал автомобильный завод, но еще до того, как завод заработал, Эрмелена хватил апоплексический удар, и он до конца своих дней утратил возможность заниматься делами. Оказавшись на грани разорения, Эрмелены смогли выжить только благодаря Лормье, который запустил завод и, чтобы возместить свои вложения, включил его в состав СБЭ, сократив при этом до двадцати пяти процентов долю Эрмеленов в капитале компании. В одночасье папаша Лормье забросил свои кареты. Начав с грузовиков, а потом перейдя и на автобусы, СБЭ создала транспортные компании во Франции и в Алжире. И тут же она принялась скупать земельные участки, здания, плантации, захватила под свой контроль многие предприятия, попавшие в переплет из-за проблем, чаще всего самой же ею созданных. Одетта рассказала мне, что помимо того, что СБЭ занимается собственной обширной деятельностью, она еще контролирует двадцать три фирмы, многие из которых сами занимают значительное положение. Лормье-старший, будучи вдовцом, не счел нужным составлять завещание, и два его сына поделили наследство поровну. После раздела, семейных ссор и торговли нынешний Лормье владел всего сорока пятью процентами акций СБЭ, у Эрмелена-сына их было двадцать пять процентов, а остальные находились в собственности голландского концерна, американского банка, одной северной промышленной компании и алжирского плантатора.

Несколько позднее Лормье сам посвятил меня в детали их отношений с Эрмеленом и поведал историю возникновения компании. Одетта рассказала мне только, как организована и как функционирует СБЭ. Я уже отмечал, что накануне она без удовольствия восприняла мое появление под крылом президента, но она была неспособна долго злиться и через четверть часа разговора вела себя вполне дружелюбно.

— Называйте меня Одетта, — попросила она, — не надо никаких «мадам». А я смогу звать вас Мартен.

Мне понравилась ясность ее ума, то, как толково она вводила меня в дела. Из ее объяснений я прекрасно смог уяснить роль президента, которая заключалась в том, чтобы определять политику компании и при этом быть уверенным, что Эрмелен не препятствует ее воплощению в жизнь. Он держал в голове все дела, а помощники должны были сообщать ему обо всем, что пахло новым, избавляя его от труда самому рыться в бумагах. Во всем, что касалось фирмы, Одетта и Жоселина были ходячими энциклопедиями.

— Сказал ли вам президент, что я только что вышел из тюрьмы и за что сидел?

— Он сказал Жоселине и мне. Кстати, именно Жоселина подняла газеты того времени, чтобы подготовить ему справку. А Анжелина — наша стенографистка-машинистка — ничего не знает.

— Я предпочел бы, чтобы ей обо всем этом рассказали вы или я сам, нежели кто-нибудь из друзей генерального директора.

— Вы правы. Я расскажу ей. Она совсем еще юная, но очень серьезная. Вам нечего опасаться, что она станет разыгрывать перед вами комедию, делая вид, что ей страшно или что ее распирает любопытство.

И с этими словами Одетта передала меня в руки Жоселины, которая должна была поводить меня по отделам. Жоселина, девушка лет двадцати пяти, была высокая и тоненькая, немного сутуловатая, с худым костлявым лицом и бесцветными глазами. В дополнение ко всему у нее были крупные мужские руки, очень большие ступни и худые ноги.

— Я поведу вас в отдел кадров. До последнего времени мы полагали, что можем рассчитывать на Келлера, но вчера он показал, что находится в кулаке у Эрмелена. Дело это для нас чрезвычайно важное. Сколько времени Келлер работает на Эрмелена, насаживая повсюду его людей, и кто эти люди? Чтобы выяснить это, потребуется не один день и даже не одна неделя.

Келлер очень любезно предложил мне свои услуги и принялся рассказывать о том, чем занимается его отдел. После общего вступления он перешел к вопросу социального страхования, но Жоселина оборвала его:

— Простите, господин Келлер, но президент изъявил желание, чтобы господин Мартен глубоко изучил ваш отдел. Не кажется ли вам, что логичнее было бы начать с самого начала? Например, если кто-то поступил к нам на работу в начале года, то на каком основании его приняли, какие отношения сохранились у того человека с вашей службой и как все это можно проследить?

Келлер достал личное дело некой Клер Люпен, принятой на службу в феврале. Ее фамилия фигурировала в нескольких карточках, и после просмотра всего дела мы обнаружили ее в штатном расписании соответствующего отдела. Я спросил у Келлера, фиксируются ли перемещения работников. И Жоселине, и мне показалось, что Келлер смутился и несколько заколебался перед тем, как дать утвердительный ответ. Действительно, такой учет ведется и за последние десять лет накопилось уже шесть реестров. Жоселина взялась за 54–55 годы, а я раскрыл книгу текущего. В мае, июне, июле, августе в СБЭ было принято очень мало людей, и все эти люди были старше двадцати пяти лет за исключением одной девушки. Следовательно, я правильно предположил, что появление моего незнакомца не было зарегистрировано в отделе кадров. Жоселина потребовала показать ей личные дела некоторых из наиболее важных работников СБЭ. Мы углубились в их изучение, как вдруг вошел Эрмелен, предупрежденный, очевидно, кем-то из подчиненных Келлера. Он возмущенно запротестовал против моего вмешательства в работу, где мое невежество может привнести лишь беспорядок. На что Жоселина твердо отреагировала: