Ящики незнакомца. Наезжающей камерой

— Господин Мартен работает здесь под моим наблюдением, исполняя распоряжение президента.

— Если президент отдал вам распоряжение, он должен был бы если не обосновать его, то хотя бы проинформировать меня письменным приказом. Прошу вас получить у него такой приказ. А пока, господин Келлер, принесите мне личное дело этого человека.

— Я сейчас вернусь, — сказала Жоселина. — Ждите меня здесь.

Келлер приказал секретарше принести мое личное дело. Вид у него был чрезвычайно убитый. Я стоял перед Эрмеленом, глядя на дверь, через которую вышла Жоселина.

— Вы читали о деле Льебера? — обратился Эрмелен к Келлеру. — Сегодня ему должны вынести приговор. По справедливости, убийцу следовало бы приговорить к смертной казни. Что вы об этом думаете?

— Я не в курсе дела, — ответил Келлер с видом человека, которому явно не по себе.

— К сожалению, судьи слишком снисходительны к убийцам. Они поощряют преступников.

Секретарша положила папку с моим личным делом на стол, и в этот момент вошла Жоселина.

— Господин генеральный директор, президент извещает вас, что приказ будет передан вам незамедлительно. Он поручил мне также передать уверения в своем доброжелательном к вам отношении.

От последних слов Эрмелен пришел в тихую ярость, уши его сначала покраснели, а потом стали фиолетовыми, а руки, в которых он держал папку с моим личным делом, затряслись. Даже учитывая большой рост, руки у него были просто огромные — толстые, широкие и длинные. В папке лежали две анкеты, заполненные мной, и листочек, на котором Келлер сделал от руки какие-то записи.

— Это дело неполное, — воскликнул Эрмелен. — Здесь нет справки о судимости!

— Господин генеральный директор, — заметила Жоселина, — в этом нет ничего странного. После подачи запроса в канцелярию суда проходит не меньше недели, пока будет выписана справка. Таким образом тут нет вины господина Мартена.

— Пусть так, но справка о судимости — это важный документ, который нам просто необходим, тем более, если речь идет о служащем, которому дано столь ответственное поручение. В наших досье содержатся конфиденциальные сведения об уважаемых людях, которые мы не имеем права подвергать риску быть разглашенными в недоброжелательных целях, а посему мы должны обезопасить себя…

— Вы правы. Поэтому я отнесу эти дела самому президенту. Господин Мартен, помогите мне, пожалуйста.

Коль скоро был упомянут президент, Эрмелену крыть стало нечем. Мы покинули отдел Келлера и сгрузили все папки, как и обещали, на стол Лормье. Президент с пылким интересом выслушал рассказ Жоселины о последних событиях и спросил, какого цвета были уши Эрмелена, когда ему передали «уверения в благожелательном отношении».

— Фиолетовые, господин президент, — ответила Жоселина. — А когда мы уносили папки, они снова стали красными.

Сверкнув злыми глазами, Лормье коротко рассмеялся, и я заметил, как расцвели в умиленной улыбке Одетта и Жоселина, видя, какое удовольствие получил толстяк. Я подумал, что, может быть, и сам вскоре стану говорить «наши интересы» о том, что касалось бы не интересов фирмы, а только ее президента. Как бы то ни было, несмотря на первое ощущение антипатии, Эрмелен уже сильно сблизил нас с ним. А общая работа довершит исполнение этого столь распространенного чуда: преданность работника хозяину, которого он не любит. Когда мы с Жоселиной и Одеттой выходили, Лормье задержал меня:

— Мы с вами еще не обсудили один немаловажный вопрос — ваше жалованье в СБЭ. Вы, наверное, об этом уже подумали?

— После двух лет отсутствия я не очень представляю себе нынешние зарплаты, но, учитывая то доверие, которое вы собираетесь мне оказать, полагаю, что шестьдесят тысяч франков отвечали бы моему новому положению.

— Именно такое жалованье я и хотел вам назначить, но в связи с тем, что вы вышли из тюрьмы, необходимо, чтобы мое к вам доверие оправдывалось чрезвычайными достоинствами, оплачиваемыми по их настоящей цене. Только высокая зарплата может заставить работников фирмы поверить в ваши заслуги. Поэтому вы будете получать сто двадцать три тысячи франков в месяц. Кстати сказать, меня такое решение не приводит в восторг. Для меня нет ничего неприятнее, чем доставить удовольствие своему служащему.

На мгновение Лормье умолк, глядя на меня с неприязнью, возможно, даже с отвращением.

— С рождения вам была уготована жизнь бедного и честного малого. Меня просто шокирует, что вы будете получать сто двадцать три тысячи, и потому я поразмыслил и решил снизить вашу зарплату до ста девятнадцати тысяч. Так мне уже приятнее. Это свидетельствует о том, что я не растерял злости, необходимой имущим классам. — Он вздохнул и продолжил, перебирая свои пухлые маленькие руки. — Хотя, впрочем, я обольщаюсь. Правда заключается в том, что я гнию так же, как и другие хозяева. Я мог бы бороться, но социалистическая гангрена пронизала все — воздух, которым мы дышим, неясный и переменчивый смысл самых незначительных слов, которые мы произносим. И таким вот образом мне случается соглашаться, что все люди имеют право на труд. Больше того, я ловлю себя иногда на том, что проявляю доброту к работникам. Вот почему мы обречены на исчезновение. Опасность не в том, что Россия закрепится у черномазых. Смертельная опасность исходит из той заразной слабости, которая вынудила нас усомниться в собственной божественности, смотреть на трудящиеся классы как на категорию человечества. Что ж, тем хуже. А вы, может быть, сторонник свободного Алжира?

— Да, господин президент.

— Снижаю вашу зарплату до ста семнадцати тысяч, чтобы вы помнили, что у нас там крупные интересы. В Алжире тоже мы были слишком добрыми…

Секунду поколебавшись, президент решил не высказываться по поводу алжирских дел и жестом отпустил меня. Было без десяти двенадцать. В своем кабинете Одетта и Анжелина подкрашивали губы, поправляли прически. Я присел около Жоселины, читавшей документы одной из папок. Она призналась, что из этих материалов нельзя было понять, был ли данный человек ставленником Эрмелена или же, напротив, верным подданным Лормье. Я предложил хорошенько посмотреть на фото в деле. На нем был изображен мужчина лет тридцати семи, довольно красивый, с аккуратно причесанными черными волосами, большими темными глазами и с улыбкой, которая на всем этом мягком фоне казалась чрезвычайно обворожительной.

— Замечу вам, что я хорошо знаю этого человека, — сказала Жоселина, — и к тому же я прекрасно помню его голос.

Тут можно было поспорить. Живой человек может притворяться и заставить забыть главные черты его лица. На фотографии человек неподвижен. Он не может помешать тому, чтобы его лицо предстало обнаженным, застывшим перед недоверчивым взглядом тех, кто будет судить о нем. Жоселина не выглядела убежденной. По ее мнению, вряд ли какая-либо черта характера могла определить, чьим ставленником мог быть человек — Эрмелена или Лормье.

— Чтобы судить по фотографии, нужен кто-нибудь с необыкновенно развитой интуицией… Носильщик, может быть…

— Не думаю, чтобы Носильщик когда-либо имел дело с людьми такого рода, — сказала Анжелина.

— Носильщик все знает и все понимает, — отрезала Одетта.

Носильщик спал как убитый, когда я пришел домой. Он открыл один глаз и объявил Валерии, что обедать не будет. Принесли записку от Татьяны, просившей позвонить ей между четвертью второго и без четверти два. Валерия накрыла на журнальном столике в спальне. Мы пообедали меньше чем за четверть часа, и когда я вставал из-за стола, она подошла ко мне и поцеловала. Мысленно готовя речь для отступления, я сначала поддался игре губ, но, увидев ее горящие нетерпением глаза, сам снял с нее платье. Сначала я ругал себя, но затем нашел смягчающие обстоятельства, убедив себя, что был застигнут врасплох, да и не деревянный же я. И все же как-то странно выходило, что, нежно любя Татьяну, я дважды поддался искушению за те двенадцать часов, что мы с ней не виделись.

— Алло, Татьяна? Это ты? Татьяна, это ты?

— Да, я. Не ори, как осел. Я ничего не слышу. Можно подумать, что ты на меня злишься.

— Нет, напротив, послушай. Вчера, когда я вернулся домой, я разделся, не зажигая свет, и обнаружил в своей кровати Валерию. Вот…

— Хорошо. Это все?

— Вот именно, что нет. Как раз сейчас… Пока Носильщик спал…

— Что такое?

— Ну, понимаешь, брат спал, а мы с Валерией пообедали и после обеда… я даже ничего такого не хотел и не думал ни о чем похожем… ну, вот…