Явление зверя

Катюшка давно уже мечтает, как заработает на покупку собственной квартиры и поселится там вдвоем с любимым… Ох уж этот «квартирный вопрос»! Он нас не просто испортил. Он сделался навязчивой идеей нескольких поколений.

А нашу семью квартирный вопрос практически разрушил. И это при том, что у нас в общей сложности — три квартиры! Чего бы не жить и не дружить? Но вот почему-то не живется… И не дружится.

В больнице я отработала полтора года. Уже через полгода начала подрабатывать уходом за лежачими больными — денег не хватало катастрофически. Врачам зарплату не платили по два месяца, а потом выдавали — половину или треть… А за уход за лежачим больным на дому я получала сначала пять долларов в день, а потом дошла до двадцати пяти.

На первых порах клиентов мне искала Элечка. У нее был удивительный талант «держать нос по ветру», к тому же работа косметолога в неком весьма престижном салоне — да еще в сочетании с природной общительностью! — позволила ей в кратчайший срок обрасти множеством полезных знакомств. Причем эти знакомства были полезны не столько для нее, сколько для нас, ее подруг. Она трудоустроила меня — так, что я вскоре смогла и вовсе уйти из больницы. Она же нашла Анюте работу в фирме «Розовый рассвет», производящей неплохую отечественную косметику. Она ведь и Зойкиному мужу работу нашла… Она вообще уникальное создание, наша Элечка. Уж, казалось бы, у нее хуже всего жизнь сложилась: мать-одиночка, родители — немолодые, болезненные… Но — никогда не унывает! Совсем! И других может заразить энергией и любовью к жизни.

В общем, оказалось, что не только Славка в нашей семье талантливый. Я — тоже. Только у меня талант специфический… Я — хорошая сиделка. Действительно хорошая. Я даже тяжелобольных на ноги быстро поднимаю. Не знаю уж, в чем дело. Катюшка все время твердит, что я, наверное, экстрасенс. Но я за собой ничего такого не замечала. Наверное, дело в том, что я очень ответственная. «Горячая латышская девушка…» Воспитанная Дедушкой-коммунистом. Для меня немыслимо — отвлечься или что-то сделать плохо. И не потому, что такие принципы, — просто так легче для меня. Если я что-то сделаю плохо, я буду потом очень мучиться. Не то чтобы угрызения совести… Но гнетущее чувство недовольства собою не даст покоя. Так что сверхъестественным во всей моей деятельности можно признать только то, что я с первого взгляда могу определить: встанет больной или нет, поможет ему лечение и уход — или он безнадежен. Если бы я была старше и имела стаж лет в тридцать, это было бы объяснимо: опыт, наметанный глаз. Но у меня опыта нет! А чутье — есть. И я не берусь за безнадежные случаи. Даже если мне предлагают хорошую плату. Я не просто обеспечиваю уход за больным. Я — выхаживаю. При серьезных заболеваниях или последствиях травм грамотно проведенный реабилитационный период по важности не уступает собственно лечению! Так вот, я специализируюсь на выхаживании. За два с половиной года через мои руки прошло двадцать четыре пациента. И всех их я смогла поднять. Нет, жизнью они обязаны не мне, а врачам, их спасавшим… Но в том, что прожить эту жизнь они смогут как нормальные люди, а не как калеки-инвалиды, — моя заслуга.

Когда я уходила с работы, я очень боялась, что Дедушка осудит меня. За то, что изменяю долгу, пасую перед трудностями… ну, и все такое.

Но Дедушка спокойно принял мое решение. Только прочел мне несколько лекций о взаимоотношениях между хозяевами и наемной рабочей силой в условиях капитализма. Эти лекции мне очень пригодились…

И до сих пор я следую советам Дедушки.

Сразу расставляю все по своим местам, распределяю обязанности.

Я — только сиделка. Не горничная, не кухарка, не исповедница.

И наниматели для меня — не хозяева моей судьбы, а всего лишь покупатели. Я предлагаю товар: свою работу. Они покупают его. Но никаких вольностей с их стороны, никакого хамства я не терплю.

К счастью, я могу это себе позволить. Потому что действительно хорошо работаю. Теперь уже Элечка может не помогать мне в поисках работы. Меня знают и рекомендуют.

Впрочем, я себе не позволяю также и сближаться с нанимателями. Никаких «чашечек кофе» с неработающими женами, никакой болтовни со скучающими дочками и уж подавно — никаких романов с нанимателем или его сынком… Ничего. Никогда. Ни малейшего послабления.

Только тогда тебя будут уважать.

А если будут уважать — будут и платить.

Мне платили. И жили мы с Дедушкой очень хорошо. Я всегда могла сделать хороший подарок любому из родственников — и довольно много откладывала: на черный день. Жизнь и Дедушка научили меня, что черный день обязательно когда-нибудь наступит. Но разумеется, что-то я тратила и на себя. Даже поддавалась на провокации Катюшки и ходила вместе с ней в магазины, покупала одежду… Правда, не ту, которую рекомендовала мне младшая сестра. И не в таких количествах. Я считаю, что вещи должны быть, во-первых, добротные, а во-вторых, не вызывающе модные, чтобы их можно было носить много лет подряд. Еще я позволяла себе покупать в неограниченных количествах книги — себе и Дедушке, приобрела хорошую стереосистему, а к ней — кучу дисков с классической музыкой, которую мы с Дедушкой так любили, а также водила Дедушку в театр смотреть балет или слушать оперу, а ведь это по нынешним временам такое дорогое удовольствие! Единственное, чего я не сделала, — не купила машину. Когда-то Катюшка пыталась научить меня водить. И я поняла: не могу. Не могу я управлять этим огромным, тяжелым механизмом, зная о том, как легко он может выйти из повиновения и как страшно калечит мягкое, хрупкое человеческое тело… Короче, до смерти боюсь я кого-нибудь задавить. А потому пользуюсь городским транспортом.

Но в любом случае — работой своей я довольна во всех отношениях! Все, что нужно: и зарплата хорошая, и моральное удовлетворение, и нет необходимости вариться в большом коллективе… Ненавижу я коллектив!

Правда, мама, бабушка и сестры видят в моей работе большой недостаток: я, видите ли, сижу в четырех стенах, ни с кем не общаюсь и ни с кем не знакомлюсь. Так и старой девой остаться можно! А что может быть страшнее, чем остаться старой девой?!

Думаю, если бы они узнали, что я к тому же еще и девственница, горе их не имело бы границ! Но я не хочу так больно ранить моих близких, к тому же я не привыкла особенно с ними откровенничать. И они привыкли к тому, что я — скрытная, молчаливая. И даже не говорят со мной на эту тему. А вот про замужество — говорят. И принимаются ругать мою работу, когда я объясняю, что мне просто некогда… Ведь не могу же я сказать им правду! О том, что я не хочу таких отношений, какие в наше время приняты, а хочу, чтобы все было — как у Дедушки с бабушкой Тамилой! Ну, чтобы не так страшно, конечно… Но — так красиво и возвышенно! И любить хочу человека достойного. Чтобы его действительно можно было любить! Лично мне такие пока не встречались.

Да, им я этого сказать не могу. Они просто не поймут. Может, посмеются даже… А я им этого не прощу. Я уже себя знаю. Давно знакома с самой собой. Ну и зачем это нужно? Не скажу. Никогда не скажу.

Обо всем на свете я могла рассказать только Дедушке. Только он понимал меня до конца. Не то чтобы он мне потворствовал… Наоборот даже… Он всегда был со мной предельно честен. А я так нуждаюсь в честности! А уж если понимал — то понимал по-настоящему. Наверное, потому, что мы с ним были так похожи. И иногда нам и слов-то не требовалось. Без слов понимали мы с ним друг друга.

И это умение — понимать Дедушку без слов — очень мне пригодилось, когда в феврале 2000 года у него случился инсульт.

Полагаю, что произошло это в результате потрясения: одного из его близких друзей — русского по происхождению, партизана, Героя Советского Союза, — арестовали и судили в Латвии якобы за убийство мирных жителей во время войны.

Дедушка очень волновался, рвался поехать. Хотел выступить на суде… И всего через четыре дня после получения тягостного известия оказался в больнице.

В то утро я вернулась домой с ночного дежурства у больного — и обнаружила его лежащим на полу. Самые страшные мгновения моей жизни — когда я увидела его, когда шла к нему по коридору, не зная еще, жив он или нет… Да, страшнее этого ничего не было. И наверное, уже не будет. Потому что потом все было… грустно-определенно. Но даже самая страшная определенность не так ужасна, как неизвестность!

По моей просьбе приехавшая «скорая» отвезла Дедушку в ближайшую больницу, в ту, где я когда-то работала. Я от него почти не отходила. Иной раз мне, как коллеге, даже на ночь разрешали оставаться. Он выжил. И через месяц вернулся домой. Он был наполовину парализован — действовала только левая рука. Первое время он даже не мог говорить, да и потом понять его могла только я. Но его разум не пострадал, и воля осталась прежней. Но страдал он страшно. Быть запертым в гробнице собственного тела… Главное, я понимала: его положение безнадежно. И он понимал это. Потому что умел читать мои мысли.

Разумеется, я бросила всех своих пациентов и занималась только Дедушкой. Я знала, что поднять его не смогу. Но зато я могла предельно облегчить его физические страдания… Но не душевные, к сожалению. Я умело обслуживала его. Но не знала, как его утешить! Хотя, наверное, это было вовсе невозможно — утешить его.

Очень мало существует людей, способных смириться с собственным бессилием, и уж Дедушка точно не относился к их числу.

К тому же он все время требовал, чтобы я ему включала телевизор. Слушал новости. Ловил каждую весть об этом позорном процессе в Латвии…