Явление. И вот уже тень…
Шрифт:
Она с недоверием косится на меня, потом на лице ее появляется недовольная гримаска, как будто я над ней посмеиваюсь.
И снова началась моя жизнь, размеренная уроками, звонками, долгим молчаливым покуриванием в комнате пансиона и блужданием по городу, особенно в вечерние часы. Я учился водить автомобиль и очень скоро получил права, потому что теория была мне известна с того самого дня, когда, много лет назад, отец объяснил мне механизм передачи, и потому что, по мнению инструктора, у меня было явное призвание к шоферскому ремеслу. И тут для меня начался не очень приятный период в моей жизни: город со своими узкими улочками, кривыми перекрестками и поворотами под прямым углом рождался для меня как бы заново под знаком механики.
По утрам город будил меня звуками, которые я помню до сих пор: грохотом телег и гулким цоканьем копыт, рожком торговца маслом, позвякиванием инструментов лудильщика, выкриками продавцов: «Сыр, молодой сыр», «Мед, медовый напиток», «Глиняная посуда» — и скупщика: «Куплю шкурки, заячьи, кроличьи шкурки». О, древний город, удивительный город с полуоткрытыми в вековые дворы дверьми, со старыми, одетыми в клетчатые рубахи сельскими слугами, с привязанными к фасаду рогами и прочими реликвиями, вывезенными из наследственных усадеб, тысячелетний город, спящий сном равнины среди руин, оставленных пришедшими сюда, осевшими здесь и ушедшими отсюда племенами и народами. В эти бессонные ночи снова звучат в моей памяти колокола его церквей, вибрируют во мне, вызывают неясную тревогу, летят по пустынным землям под вечностью неба. Дождливым вечером на пороге одного из домов на улице Селария все еще дрожит бездомный пес, задрав морду вверх, к окну, и ожидая, что ему бросят кость.
Софию я не видел довольно долго. За это время я получил права, купил машину и снял дом на Сан-Бенто. Но не переехал, потому что кое-что нужно было решить и организовать (найти женщину для уборки дома, обеды в городе, купить кое-какую мебель). Вот тут-то я и получил записку от Софии, в которой спрашивалось, могу ли к такому-то часу подойти к музею. Я пошел. София уже была там, в маленьком дворике. Склонившись, она внимательно читала надгробную надпись.
— Послушайте, доктор, вы знаток латыни, скажите, пожалуйста, что это означает.
Как будто между нами ничего не произошло. Я было попытался прочесть, но в этот самый момент хлынул поток туристов, заполнивших весь музей. Это были иностранцы, скорее всего англичане, о чем говорили висевшие у них на плечах всевозможные аппараты, их инфантильный вид и бело-розовый цвет лица у мужчин и у женщин (как молодых, так и старых). Они разбрелись по музею в ожидании гида.
— Может, мы выйдем? — предложил я Софии.
— А куда?
— Да, куда… Ну так, что вы хотели сказать мне?
Она посмотрела на меня своим искрящимся взглядом и заговорила. Но то, что она говорила, было совсем не тем, что она хотела сказать. Я это ясно видел.
— Алфредо очень хотел бы, чтобы мы все вместе отправились в «Собрейру». Но он боится вас пригласить.
— Боится меня пригласить?
— Вы уже прочли «Вечного мужа» Достоевского?
— Но почему боится?
— Павел Павлович забыл себя поставить между Наташей и Степаном или Вельчаниновым.
— Не знаю, о чем это вы, но знаю, что Ана — женщина необыкновенная.
В это время волна туристов хлынула из залов нижнего этажа.
— А если мы все-таки выйдем? — спросил я снова. — Мы можем… да, действительно. Не хотите ли проехаться в моей машине?
Она прикрыла глаза, принимая решение.
— Хочу.
Мы спустились по ступенькам собора, прошли по переулкам до находившегося около сквера гаража. Я думал, что София предпочтет подождать меня на улице, но она вошла со мной и тут же села в машину. По дороге на Регенгос, чуть дальше, за поворотом на Виану, стояла эвкалиптовая роща, которая была соединена с шоссе проселочной дорогой. Этот путь, перебрав многие другие, выбрала София: лагуна, ручей около Алкасобасы, роща пробкового дуба недалеко от Редондо, а чуть впереди, на том же шоссе, — мост. Внимательно ведя машину и вглядываясь в лица встречных,
я молчал. Молчала и погруженная в себя София. Зимнее солнце освещает беспредельную, уже зеленеющую равнину, стройные ряды придорожных деревьев бегут навстречу несущейся машине. Мы минуем поворот на Виану, и тут же, по левую руку от нас, появляется эвкалиптовый лес. Я сбавляю скорость в ожидании дороги. София трогает меня за рукав.— Вот она.
То была не дорога, а сплошные рытвины и ухабы, на которых подскакивала моя машина. Наконец, выехав на поляну, мы остановились и какое-то время, не двигаясь, молчали. Теперь мое внимание не было приковано к дороге. И я вдруг в этом неожиданно пустынном месте, сидя подле благоухающей Софии, теплые формы которой виднелись в распахнутое пальто, а нежное белое лицо и греховный взгляд притягивали, почувствовал, как мое тело наливается яростью. Руки тут же завладели ею, зубы точно в судороге сжались. Между тем бесстрастная София выжидала, стараясь дать мне понять, что я в одиночестве, а некто (она) — сторонний наблюдатель. И я это понял, и очень скоро. Понял, что смешон, что в некотором роде унижен одиночеством своих чувств. Вышел, хлопнув дверью, из машины и, отойдя в сторону, закурил. Когда я вернулся, уже успокоившись, София тоже курила, по обыкновению крепко сжимая сигарету своими короткими пальцами и пуская дым тонкой струйкой. Я, серьезный и безразличный, сел рядом.
— За кого вы меня принимаете? — спросила она наконец. — Я знаю, чего хочу. Я знаю.
— Что произошло за каникулы? Или я не должен это знать?
— Очевидно, нет. Но я расскажу. Я расскажу. Именно для того я и пришла, чтобы рассказать.
Рассказывай, София. Там, на шоссе, за эвкалиптами, как страх, нарастает шум машин, он угрожающе взлетает вверх и стихает вместе со страхом. Можешь рассказывать, София. Я спокоен, до заката далеко.
— Сильным вы были только однажды. И то я думаю, так ли это? Может, все уж слишком просто было… или потеряли себя…
— Что? Что?
— Но я была готова, доктор. И ждала вашего слова. Вы знаете какого.
— Что у вас с Каролино?
— Каролино такой же мужчина, как любой другой. И он молод. Кроме этого, у него свои идеи. И он умеет ценить то, что цены не имеет. Но он робок сверх всякой меры. Так вот, есть разные виды робости, я хочу сказать — разные доводы быть робким. Но его робость — робость тех, для кого грех является грехом: ужасным соблазном, и потому они блюдут невинность, которая им ненавистна, иначе говоря, любят несчастной любовью. Вы скажете: господствовать над невинностью — это чисто мужская привилегия. Пусть так. А вот мне это тоже нравится. Ведь любая женщина — это несостоявшийся мужчина. Разве не так все вы думаете? А между прочим, господствовать над невинностью — как раз та слабость, которая хочет выдать себя за силу. Тогда не женская ли это привилегия вообще?
— Бедный Рябенький, — прошептал я, пытаясь сбалансировать состраданием свое поражение.
— Но вы ж тоже робкий, — засмеялась София. — И потом, он столько о вас говорил. Восторгается вами или восторгался. И тут я подумала: так он мой тоже. Он — это вы.
— Зачем вы лжете? — спросил я.
— А что такое ложь? Возможно, то, что я говорю, — не всегда правда. Но сейчас это правда, потому что я это говорю. И если я это говорю, то, значит, сочла, что это должно быть сказано. А стало быть, для меня это тоже правда.
— Бедный Рябенький…
— Какой вздор, доктор! Ну зачем вы повторяете этот вздор! Каролино сказал мне: «Какая вы красивая». Вот вы и представьте ту силу чувств, которая вынудила его это сказать. Мы были в его саду, моя тетка пришла навестить его родителей. В глубине сада стоит павильон, увитый сухим вьюнком. В окна лился солнечный свет. В одном углу стояла софа. Каролино плакал, потому что все было сильнее, чем он предполагал. Мне вспомнился мой дядя, которого уже нет в живых. Это был двоюродный дядя, который нюхал табак. Как-то мой двоюродный брат попросил у него щепотку табака. И после первой попытки разразился таким чихом, что чихал потом весь вечер. Дядя сказал ему: «До чего же ты счастливый, до сих пор чихаешь…»