Явление. И вот уже тень…

— Встань, Лазарь! Тулио, встаньте и ведите себя по-человечески.

Я многим вещам его научу, о нет, научу лишь одной-единственной, которую сберег тебе в дар. Я скажу ему, что истина и все то, что мы создаем, не добро, от коего мы богатеем, не накопленный капитал. Мы, говорят, сгораем в огне — как метеоры. Мы — как игрушка, говорят; ее механизм — чудо, которое ломают в простодушном ожесточении. Я скажу ему, что мы творим для других не само доброе дело, а необходимость творить каждому свое доброе дело, чтобы одолеть неодолимое — существование старости. Я скажу ему, что единственная истина в жизни — та, к которой приходишь, изведав многие истины, годившиеся на то, чтобы сдвинуть вещи с привычных мест, — Элена помешана на перестановке мебели, в один прекрасный день прихожу домой, а столы, стулья, светильники уже образовали новый жилой мир. Обо всем я скажу ему. Последняя истина жизни, после которой уже ни одной не останется, — жить в окружении мертвых, утратив мужскую силу, которая позволила бы сотворить живое существо. Меня так раздражает, что Элена переставляет мебель. В один миг приходится начинать жизнь с начала, сотворена иная суть ее. И еще одна проблема, ограниченность количества возможных сочетаний. Я говорю:

— Элена! Разве было плохо так, как было?

Она в ответ — ей, мол, надоедает, когда все всегда на тех же местах; я скажу ему:

— Это единственная истина, Тулио.

Вот поэтому-то и старость, laudator temporis acti [27] , вот по этой причине… Единственная истина в том, что никакой истины нет. А всякая истина так окрыляет. Вселяется в мышцы наших рук и ног, побуждает нас двигаться. Она пишет книги, чтобы мы выучились читать их и не остались неграмотными, поднимает шум, чтобы мы не заспались, придает нам легкость, чтобы мы не зарастали жиром, даже если безмятежны по натуре. Она и спит вместе с нами, чтобы мы не спали в одиночку, даже если рядом женщина. Она, скажу я своему ученику, трудится внутри нас, чтобы мы не плесневели в самых потаенных уголках своего существа, куда не проникают лучи солнца. А потом… Словно аэролит — в памяти что-то искрящееся, все пространство полнится этим блеском. А потом… Потом не пятятся назад, живут ровно столько, сколько нужно, чтобы пришла смерть… Единственная истина — быть в этом мире, и только. Непереносимый трупный смрад. Я ощущаю его не потому, что моя смерть близка, надеюсь, что так. И я не испытываю жалости к мертвым. Испытываю лишь то ощущение ужаса, которое остается, даже когда отведешь глаза и зажмешь себе нос, лишь то ощущение. Быть без бытия — единственная истина. Наше «я» ограничено строгими пределами, отчуждено от всего сущего, иссохло, не нужно. Если бы я не только страдал из-за этого, но хотя бы мог выразить ценность всего этого. Наше «я» иссохло, бесплодно. И вдруг — ученик; значит, мы еще живы? Вот что хочу я сказать. Но я испытываю волнение, сейчас я скажу ему единственную истину. И я ору на него так, что он содрогается до самых полых частей своего существа:

27

…кто хвалит минувшее время… (лат.) — цитата из «Поэтического искусства», произведения древнеримского поэта Квинта Горация Флакка (65–8 гг. 50 н. э.).

— Тулио! Ведите себя по-человечески!

Холодная масса его тела не дрогнула, глаза — слипшиеся, водянисто-покорные. А может, полюбить его таким, как есть? Ведь так трудно в одиночестве. Полюбить той любовью, которой любишь собаку, занимающую своим обществом некую часть нашего существа. Или кошку, созидающую свой мир чуть подальше. Или канарейку, мышь, у которой своего мира нет. И тут я безмолвно смотрю на него. Он по ту сторону, я здесь. В немом постижении простой истины, что оба мы — в этом мире. И тогда я забываю о нем и о себе и в пустоте забвения исчезаю в музыке, что как прежде и всегда… Музыка пространства, бесконечного горизонта, ищу ее в небе, в обуглившейся голубизне, в шумном отголоске головокружительного уличного грохота, в предсумеречной усталости. Луч солнца на книжных полках распадается на световые частицы.

VI

Побуду еще немного в кафе «Атена». Вечер у меня свободный, и, может быть, Элия все-таки… вечер у меня пустой. Жизнь у меня пустая. Сейчас как раз должна начаться речь во славу чествуемого поэта, может, послушать от нечего делать. Дона Аугуста и дона Флавия, одна справа, другая слева, захлопали в ладоши, прислонившись к стенке, пара старых куриц. Очень похожи. Дона Аугуста стала позади меня, я обошел ее и стал позади нее, она снова отступила назад, но я не вхожу в курятник. Я здесь случайно, просто ищу, чем заполнить пустой вечер. И жарко. Обычно больше всего народу здесь зимою, в зимнюю пору культура как нельзя более кстати, создает естественный уют. Там, на улице, близится вечер в живой суете машин и людей, спешащих домой; я снова вижу тогдашнюю предвечернюю улицу в сегодняшнее летнее предвечерье, столь насыщенное небом и беспредельностью. Компания устроилась в малом зале, там ужасная толкотня, я остался в коридоре. Поэты, романисты, драматурги, их друзья и подруги, активные создатели славы для своих.

И вдруг все присутствующие, окаменев, превратились в разных размеров статуи, даже те, кто не прославился еще в достаточной степени; эти последние жались к тем, кто уже успел прославиться, и все вместе напоминало аллегорическую скульптурную группу. То был лес — множество белеющих гипсовых идолов: одни — очень высокие, почти касавшиеся макушкой потолка, другие — сжатые до размеров бюста, поскольку славы их хватило лишь на погрудное изваяние, третьи — всего только головы на косо обрубленной шее, из которой торчала металлическая арматура. Были тут и те, кто своею славой обязан был только изваявшей их руке, каковая всегда считалась правой, даже не будучи таковой. Иные рядились в одеяния Истории, у которой наряды собственного покроя, до самого полу длиной. На других были аллегорические наряды, так, например, чествуемый поэт вырядился Орфеем. Третьи были одеты как все люди, в брюки и пиджак. Четвертые вообще не были одеты: так, например, поэтесса Эулалия, изваянная до пояса, выставила напоказ соски. Весьма прельстительные. В горле у меня першит от пыли, разъедающей, как та, что висит в мастерской у мраморщика, и я отпиваю глоток виски.

Оратор уже стоял на столе, но некоторые статуи еще не отформировались до конца, и он подождал. Более того: уставился на нерасторопных, дабы те поскорее справились со своим делом, и лишь после того произнес:

— Дамы и господа.

Он стоял на столе, так как был до крайности мал ростом и худ, отжат до сущности. Подбородок украшала эспаньолка. Многие статуи были куда выше, чем его голос.

— Дамы и господа. Поскольку поэтическая речь артикулируется на двух уровнях в речевом потоке согласно теоретической практике метаязыка… Якобсон, Рифатерр… И метафора…

Мне плохо слышно, стараюсь вслушаться.

— Поток означающих [28] в процессе создания текста… Альтюссер, Барт, Деррида, Башелар… Откуда явствует, что метонимия… И система знаков… Таким образом, создание текста в рамках господствующей идеологии (или общественной практики отношений «производитель — потребитель») согласно лживой буржуазной пропаганде и научные методы… Именно отсюда оппозиция «отправитель — получатель»… и психоанализ на первом уровне, а это уровень подсознательного, еще Ницше… И учение Маркса о базисе и надстройке… В соответствии с чем система на вторичном уровне поэтической практики, когда антигуманизм и Лакан… И письменность… Откуда символы как средства выражения и архиписьмо, штрих и архиштрих. Таким образом, становится ясно, что формалисты и фонология Трубецкого и, более того, хотя и на основе других практических исследований, Бенвенист, Ельмслев, Сепир, Хомский, Мартине и двойная артикуляция… И метафора… Откуда поэтическая практика означающего… Вот что открывает нам поэтическая речь Максимо Валенте.

28

Поток означающих — термин структурной лингвистики. Вся речь — пародия на модную научную и псевдонаучную терминологию и, в частности, на терминологию структуралистов. Далее приводятся имена современных буржуазных философов, литературоведов, эссеистов и лингвистов.

Раздались бурные аплодисменты, но только из одной группы статуй, державшихся кружком, словно в аллегорической композиции.

И вдруг глубокая горечь — может, из-за музыки? Или из-за солнечного луча, он еще играет на корешках поэтов. Или из-за паники, внезапно нахлынувшей, когда очевидность одиночества беспощадна, как взрыв. Или из-за предвечернего неба в голубых полосах, оно виднеется в окне, словно бесконечность разлилась. Или из-за невыносимой боли — лишь подумаю о тебе, и она пронзает меня, прежде чем я успеваю понять — почему, но и так понятно. У меня есть даже подходящая к случаю приправа. Теорема XXXV из III части «Этики» [29] , поглядеть, так ли оно. Так. Или снова из-за музыки, но я почти не слышу ее. Все жду той части, когда над холмами взлетит зовущий меня глас. Нежность, пронизанная теплом сострадания. Жжение от слез, веки дрожат, полнейшая прострация, но у меня нет времени на переживания, одна из статуй воздела перст. Опустила оный. Сей жест означал несогласие, оратор стоял на столе, он воззрился ввысь, несогласие парило у него над головой. Несогласная статуя была крепкотелая, оттенка слоновой кости, какой бывает у старого мрамора.

29

Имеется в виду «Этика», философский трактат Бенедикта Спинозы (1632–1677); теорема XXXV приводится полностью на с. 258.

— В вашем освещении, поскольку упаднический формализм, ведущий к объективному предательству…

Мне плохо слышно, стараюсь вслушаться.

— Искусство, приводящее к отчуждению, и по этой причине, конкретно говоря, если учесть внутренние противоречия… А отсюда следует, что пролетариат… Никаких уступок! Общественная значимость искусства в условиях капиталистической эксплуатации и классовой борьбы… Таким образом, усыпление масс и классовый дух… Маркс — Энгельс — Ленин — Сталин… Луи Арагон говорил: «Из тьмы железной для завтрашнего дня»… [30] Лживая буржуазная пропаганда… А потому… Быть начеку… Дух самоуничтожения, ведущий к объективному предательству, и коллаборационизм упаднического искусства… И отсюда ясно, какая там еще метафора и прочее дерьмо?

30

Цитата из стихотворения известного французского поэта Луи Арагона «Баллада о том, кто пел под пыткой» (перевод П. Антокольского).

Присутствующие вострепетали, оратор совсем съежился. А я обливаюсь потом, — может, снова под душ?

Но в напряженном молчании еще одна статуя воздела перст. Кто такой? Не очень-то прочная, из гипса всего-навсего, и куски отваливаются, — я хорошо его знаю, разве нет? Мой соратник по «освобождению человека», но я так устал, это ведь Сабино, мне ли его не знать? Но зачем он встревает в эту склоку?

— Разговор шел об искусстве, и я не знаю, допустимо ли… Учитывая самоценность жизни, как таковой, и абсолютность освобождения… Само собой разумеется, что решение экономических проблем… Но я задаюсь вопросом, допустимо ли…

— Хейдеггер! [31] Гитлер! Бухенвальд!

— Вся загвоздка состоит в том, чтобы выяснить, действительно ли кусок хлеба обеспечит свободу утробе!

— Экзистенциалист, ква, ква!

— …Ввести человека во владение всеми его богатствами. Вот почему для меня очевидно, что гуманизм… Таким образом, смерть является высшей формой отчуждения.

Во время речи от него отвалилось еще несколько кусков, обнажилась металлическая арматура. Затем поднялся адский гвалт, у меня до сих пор шум в ушах. Только тип с квадратными плечами и белоснежной головой не проронил ни слова, голова свесилась на грудь, виден был затылок. Тип этот спал. Тут между оратором и крепкотелой статуей завязалась перебранка с плевками. Бессвязные слова, как кладбищенские огни, шныряли среди мраморного многоглавия надгробных изваяний.

31

Хейдеггер Мартин (1889–1976) — современный западногерманский философ экзистенциалистского толка.