Язычники крещеной Руси. Повести Черных лет

В "Слове святого отца Кирилла о злых дусех" рассказывается о суеверных людях, которые прислушиваются к голосу "потък", птах — дятлов, воронов. "О, злое наше безумие, добровольно лишаемся Господа и к поганым прилагаемся!" — восклицает обличитель.

Существовало особое "Правило о верующих в гады и звери", где запрещается даже слушать "еретические" речи тех, кто внимает голосам петухов, воронов, дятлов, и прочих птиц, лисиц, пытаясь угадать по их поведению "добрый" или "недобрый" исход дела.

В "Слове…" звери, птицы и вся Природа на много голосов вещуют поражение "полку Игореву" — вспомните: орлы зверей клекотом скликают на кости русские, лисицы на червленые щиты брешут, волки грозу зовут по оврагам.

И все эти приметы — сбываются, а пренебрегший ими (как, собственно, христианину и надлежит поступать) князь терпит поражение и попадает в плен.

Далее, по поучениям, толкующий сны за одно только это будет осужден вместе с самим сатаной (!), если только не покается: "иже бо сониемъ и мечтаниемъ веруяй, безо инаго греха съ диаволомъ осудится, яко еговъ слуга". В "Слове…" великий князь видит сон, просит у бояр истолковать его и получает правдивый ответ.

Тягчайший грех — путать тварь с "Творцом", поклоняться ей, почитать Солнце, реки, стихии. "Но ты (человек) Того (бога) оставив, рекамо и источникам требы полагаеши и жреши яко богу твари бездушной".

Ещё в XIV веке "Слово святого Кирилла" наставляло читателей: "А не нарицайте собе бога на земли, ни в реках, ни в студенцах, ни на воздусе, ни слнци (в солнце)". Строгие исповедники требовали у духовных чад покаяться: "Не называл ли тварь божию за святыни: солнце, месяц, звёзды, птицы, рыбы, звери, скоты, сада, древо, камение, источники, кладезя и озёра?"

Это, опять-таки, происки "врага рода человеческого": "вельми завидитъ дiаволъ родоу человеческомоу… и въ тварь прельсти веровати: в слнце и въ мсць и въ звезды".

В знаменитом "плаче Ярославны" супруга князя взывает [47] 7 с городской стены к Солнцу, Ветру (воздуху) и Днепру Славутичу (реке), просит их за мужа, величает так, как христианину, тем паче христианскому правителю, пристало бы именовать лишь Христа — "господине" — и молитва её вознаграждена, князь спасён и от смерти, и от плена.

47

Любопытно, что в поэме сказано: Ярославна плачет на стене, "аркучи". Это слово переводчики торопливо и совершенно разделили надвое "а ркучи". Между тем перед нами очень древнее слово — оно имеет созвучие даже в санскрите, языке древних Ариев. Там "аркати" означает именно молиться. Отсюда же и северно-русское диалектное "аркаться" — браниться. Естественно, такой смысл древнее обозначение языческой молитвы получило уже под влиянием христианства, когда само поминание древних Богов — "бесов" — превратилось в брань-чертыхание. Отсюда же и прославленная Аркона на острове Рюген (Руян, Буян, Рус), попросту — "Мольбище".

Вспомним — "Игореви князю Богь путь кажетъ изъ земли Половецкой на землю Рускую". Христианский-то бог за молитвы "твари", за величание Господами Солнца, Реки и Ветра, должен бы сурово наказать — а здесь некий Бог эту молитву исполняет. Да и сам Игорь чествует речку Донец — а Донец помогает ему в ответ.

Кстати говоря, в беседе бегущего из половецкой неволи князя с Донцом Игорь осуждает речку Стугну, не в пример помогающему Игорю Донцу погубившую молодого "уношу князя Ростислава". Погибшего юного князя вместе с его матерью оплакивает вся Природа: "уныша цветы жалобою и древо съ тугою къ земли преклонилося".

Вот только у христиан был свой взгляд на то, кто и почему погубил юного князя! Вернее даже будет сказать — за что.

А дело было так. Юный Ростислав Всеволодович направлялся из Киева в свой первый поход на половцев. Проезжая днепровским берегом, повстречал монаха Киево-Печерской лавры, на мелководье мывшего посуду для монастырской трапезной.

Князь этой встрече вовсе не порадовался — уже тогда встреча с монахом или священником стала считаться на Руси дурной приметой (вспомнив прочтённое, читатель, полагаю, не станет этому сильно изумляться).

"Аще кто бо усрящеть (встретит) черноризца, то возвращается", — сетует автор "Повести временных лет", сам монах, так сказать, из первых рук знакомый с проблемой. Юный князь возвращаться не стал, но раздосадован был крайне. Первый же поход — и вот такое, с позволения сказать, благое предзнаменование! Надо ж было чернорясому выползти именно в это время!

Слова, которые услышал печерский чернец от князя, менее всего походили на приветствие смиренного духовного сына. Вполне, впрочем, возможно, что, кроме простого раздражения, князем двигала вера в обережную силу матерной брани — наследницы заклятий культа плодородия.

Ещё в начале XX века среди православного крестьянства бытовало убеждение — мол, ежели нечисть досаждает и крестное знамение её не страшит, надо… обложить её, проклятую, по матушке, да поядрёнее. Обязательно поможет.

Монах — его звали Григорий — попытался унять разбушевавшегося князя, возможно, в духе "Слова… о веровавших в стречу и в чех": "Кто… смрадит (оскорбляет) мнишеского чина и образа, той бо посмражает… ангела божия понеже мниси подобие носят ангельского образа".

Грозил карой Христовой. Увещевания, однако, оказали противоположный эффект. Окончательно разгневавшийся Ростислав повелел свите утопить Григория, что и было исполнено — Днепр-то был под боком.

Встреча с монахом действительно оказалась для князя роковой — первый поход стал для юноши последним. Он утонул в водах той самой Стугны на переправе. Естественно, христиане восприняли эту гибель как заслуженную божью кару — ещё бы, поднять руку на монаха, земного ангела!

А вот создатель "Слова…" через сто с лишним лет безо всякого, в общем, повода вспоминает эту историю, совсем по-другому расставляя акценты. Ангелом в его описании выглядит скорее не утопленник Григорий, вовсе не упомянутый.

Ладно ещё, когда по горячим следам о Ростиславе сожалел летописец его клана, Всеволодовичей. Но ведь во времена "Слова…" раздор Всеволодовичей и "хороброго гнезда" Олега Святославича, воспеваемого автором "Слова…", насчитывал уже более ста лет — к чему ж вдруг поминать, да ещё столь прочувствованно, давнюю смерть кровника своего героя? Убийцу христианского мученика?

Причём и в смерти-то его, оказывается, виноват не обходимый молчанием Христос, и уж тем более не сам юноша-князь — виновата река Стугна.

Читатель, а вы поверите в христианство автора, оплакивающего безвременную погибель, ну, скажем, великого поэта и актёра Нерона? Вот и мне тоже что-то не верится…

Но есть и ещё более суровое подтверждение нехристианских воззрений автора великой поэмы. Вспомним строки, описывающие разгром и гибель дружин Игоря и его союзников половцами. Вспомним скорбный плач русских жён и дев по погибшим в степи: "Уже намъ своихъ милыхъ ладъ ни мыслию смыслити, ни думою сдумати, ни очима съглядати".