Язык философии

В том, чтобы, имея глаза, ни во что не вглядываться самому и доверяться руководителю, было юродство. Средневековое изображение человека обычно останавливает нас уродством. Юродивый не хочет развиваться. Он застыл, словно исступив из себя. Его дух не ослаблен, наоборот, так силен, что покорил тело, приучил терпеть холод и голод, носить вериги. Дух однако оглушен, предстоит потрясающему сверхчеловеческому началу в ступоре, запечатал себя. Темнота, в которой потонул этот непросвещенный дух, не темнота невежества, или она темнота такого невежества, которое сродни безумной мудрости. Словами урод, юродв старославянском и церковнославянском передано греческое , важное слово апостола Павла. «Христос послал меня […] благовествовать, не в премудрости слова, чтобы не истощить креста Христова. Ибо слово о кресте для погибающих юродство есть, а для нас, спасаемых, — сила Божия. Ибо написано: погублю мудрость мудрецов, и разум разумных отвергну. Где мудрец? где книжник? где совопросник века сего? Не обратил ли Бог мудрость мира сего в безумие? Ибо когда мир своею мудростью не познал Бога в премудрости Божией, то угодно было Богу юродством проповеди спасти верующих». Каким бы отточенным и изощренным ни было человеческое слово, оно ложь, притупляет остроту несказанной тайны, делает пресной ее соль, которою должен осолиться мир чтобы не сгнить. Без соли он испортится, как мясо в теплоте. Любая сколь угодно глубокая человеческая мудрость не на высоте той божественной соли, которая в Кресте Иисуса Христа; человеческое остроумие до остроты небесной софии не достигает. Дважды сказанное здесь (1 Кор 1) апостолом Павлом слово имеет немного различающиеся грамматические формы и противоположное значение. Для мира, погибающего от того что в нем всё пресно и нет соли, которая спасла бы его среди жара страстей, крест Христов кажется глупостью, юродством, уродством, безумием. На самом деле однако безумием оказывается хваленая человеческая мудрость, не умевшая склониться перед мудростью Бога, — склониться в том смысле, в каком Филон Александрийский, близость к кому прослеживают у Павла, делает свободную философию рабыней нечеловеческой софии.

Юрод нуждается в опекуне. Средневековье имеет опекуном слово божественного авторитета. Верующий ум следует за авторитетом — и это значит, что он ведет себя не так, как вел себя авторитет, восходивший к своим прозрениям. Средневековье неследует авторитету. Плотин следует за Платоном и значит неследует за ним: не спрашивает обо всём, не отдан вольному исканию. Признав авторитет своего священного писания, философия становится преданием, т. е. традицией, хранением и сбережением авторов. Не переставая быть свободной, она отдает свою независимость тому, перед кем не зазорно склониться. Именно тем, что предание не хочет быть ничем другим, кроме верного следования писанию, предание становится чем угодно, только уже не писанием — не слышанием и записью того, чего еще никогда не слышало человеческое ухо. Чтобы указать преданию на тот очевидный факт, что оно отличается от слова писания именно потому, что хочет это исходное слово хранить, нужно было вывести предание из его добровольной слепоты. Этим занялось Просвещение.

Священное юродство сродни экстатической радости, которую исследователи угадывают в подводном течении средневековой истории. Экстаз дает о себе знать в безумии юродства. Говорят о неединстве средневековой идеологии; христианство не было таким мировоззренческим монолитом, как мы склонны его представлять. Наверное. Вещи всегда не так просты как представляются с первого взгляда. Однако существо Средневековья не определялось идеологией. Оно скреплено не воззрением на мир, а вкусом к мудрой темноте и к юродствующему экстазу, что и в иудаистском, и в исламском, и в языческом Средневековье было таким же как в христианском. Это был вкус к молчанию, которое не хотело рисковать разглашением себя и скрывалось в юродство. Нужен был вкус к безумству, чтобы так изображать человека, как его намеренно, неуклонно изображает Средневековье; чтобы в упор не видеть вещи такими, какими они кажутся; чтобы предпочитать темноту, непонятность свету. Мы не претендуем здесь на понимание Средневековья; это непосильная нам и не наша задача. Наша цель не разгадать его загадку и дать ему определение, а обозначить тот высокий порог, через который обязательно придется переступить каждому, чтобы приблизиться к средневековой мысли. Это порог священного безумия, мории, юродства. Просвещение начнется с издевательства над морией (у Эразма Роттердамского) и с пафоса возрастания. Юродивое нежелание роста отшатывалось от прогресса. У Августина есать эпитет для прогресса — « смертоносный».

Средневековая мысль следовала несобственному, в двух взаимосвязанных значениях, слову: во–первых, не нашему, божественному, авторитетному слову; во–вторых, косвенному слову, которое именует вещи, не именуя, и говорит так, что молчит, не давая слово молчанию как таковому. Исследователи (Эрвин Панофски) находят, что если бы Плотин написал эстетику (ее так или иначе вычитывают из плотиновских «Эннеад»), то была бы теория нереалистического средневекового изображения. Когда Плотин решил наконец учить и открыл свою школу, впечатление от его лекций было такое, словно он, нарочно путая своих слушателей, учит их беспорядочному мышлению и пустякам. Редактированием не смогла быть исправлена небрежность его стиля, не заботящегося о том, как и что в нем поймут и поймут ли. Его синтаксис сцеплен не столько грамматическими средствами, сколько связью мысли. Для Дионисия Ареопагита, у которого имеются начала эксплицитной эстетики, юродское изображение Божества предпочтительнее уподобляющего, которое силится передать его черты и всё равно остается безнадежно несоизмеримым прообразу. Конечно, юродство не монополия средневековья. Юродство видели у Сервантеса, часто у нас, например, в литературном жесте В. В. Розанова. Но в Средневековье оно выступает лицом всей эпохи. Своим юродствующим лицом та эпоха повернута к нам, как наша эпоха повернута к нам лицом просвещения, множеством прожекторов силящегося высветить тьму.

Средневековье говорит о другом мире. Исследователи с огорчением констатируют: о земном мире из средневековых сочинений часто бывает возможно что-то (немногое) узнать только косвенно. Средневековое слово не полный голос человеческого существа. Оно всегда произносится к слову, вставляется в заранее готовые ячейки, подобно тому как средневековое искусство никогда не свободно в выборе темы. Оно искусство по случаю. Средневековая поэзия пишется как вставки в богослужение там, где оставлены подлежащие заполнению окошки, или как инкрустации в уклад жизни замка (города). Произносимое всегда к слову и истолковывающее слово авторитета, средневековое слово никогда не звучит самостоятельно и нуждается в восстановлении своего контекста. Ни мысль, ни поэзия в ту эпоху не говорят открытым голосом. Они косноязычат не от невежества, а от экстаза. Схоластические доказательства имеют жесткую логическую форму, но одновременно производят впечатление речи, которая стала ритмической от восторга.

Не раз отмечалось, что схоластические доказательства бытия Божия в действительности ничего не доказывают и не могут доказать. Про–настоящему доказательств никому не требовалось. Достаточно было Священного писания. Предполагавшийся им опыт божественного присутствия не оставлял после себя уже никаких сомнений. Логика Средневековья была тоже своеобразным юродством, втискиванием мысли в рамки силлогизмов тогда, когда мысль была готова забыться в экстазе. Если бы пошатнулся хранимый мир веры, если бы в него прокрался холод сомнения, логические плетения никому бы уже всё равно не помогли. Они предполагали устроенность духа и поддерживали ее, созданную не ими, а принятым словом откровения. Если бы средневековое здание духовного устроения пошатнулось, средневековое слово не умело бы его восстановить, и потребовалось бы вслушиваться уже не в слово авторитета, а в сами вещи. Пошатнувшееся здание традиции самой традицией восстановлено быть не может. Здесь требуется возвращение к тому, откуда берет свое начало всякая традиция, т. е. не к навыкам сложившейся культуры, а к опыту рискованного вслушивания в несказ анное. Открытое искание возобновилось в Европе, когда средневековое здание действительно пошатнулось. Что-то подобное неизбежно будет происходить всякий раз, когда начинают рушиться исторические постройки.

Средневековье, темные века — не существенное и не точное именовение. Оно обозначает как будто бы период времени, однако на деле другое, что может иметь место в разные эпохи. В том, что касается философии, можно назвать его временем ответов. В Средние века недопустимы открытые вопросы; дозволены лишь такие, на которые мысль обязана и готова дать ответ. Средневековье любит вопросы, сочиняет пространные рассуждения в вопросной форме, но заранее ясно, что на каждый вопрос имеется ответ. Вопрос задается, чтобы спровоцировать известный ответ, напомнив о его наличии. Открытыми могут оставаться только несущественные вопросы, на которые, впрочем, тоже заранее дан тот ответ, что ответ на подобные вопросы необязателен. Например, неважен и открыт вопрос о форме и размерах земли, о числе и устройстве звезд. Закрытость всех существенных вопросов связана, конечно, со следованием авторитетам, которые таковы именно потому, что заранее содержат в себе все важные ответы. Конечно, ответы — каждый в отдельности и система ответов в целом — никогда не отвечают до конца. Поэтому каждый ответ требует уточнения, и так в принципе без конца. Пространство мира покрывается сетью ответов, которых всё равно всегда мало для последней полноты. Вопросы Средневековья содержатся в ответах и в их очевидной незавершенности. Если научиться вычитывать в средневековых ответах вопросы, мы увидим движение ищущей мысли под гнетом однажды принятых и впредь обязательных решений. Под ответами прячутся вопросы. Но их разработка не может начаться иначе как с ответов и в форме ответов.

Средневековье хранило чистоту своей мысли, которой угрожала открытая античная философия, и не раз запрещало преподавание аристотелевской онтологии, иногда даже этики. Их было опасно изучать, потому что не было просвещения, научившего бы критически относиться к слову. Слову авторитета вверялись, как слепой (или закрывший глаза) руке ведущего. Экстаз — своего рода сон. Погружающийся в сон должен быть уверен, что ему, беззащитному, не внушат недолжного слова. Недоброкачественный гипнотизер опасен для усыпленного. Просвещенному, зрячему, не закрывшему глаза слово не опасно; так в нашу эпоху всякий может говорить без большого вреда для других что угодно. Средневековье погружено в божественный гипноз, поэтому всякое слово звучит с действенностью, на которую имеет право только голос безупречного авторитета. Экстатик беззащитен как лунатик. Священнобезумствующий, юродствующий в своем молчании как в вещем сне говорит с Богом и Его пророками, но именно поэтому ни к кому другому прислушиваться не должен. Не очень существенно, будут ли после этого его слова похожи на речи спящего, загипнотизированного или сумасшедшего. Ведь цель слов здесь не именовать Бога, которому человек в завороженном молчании и без слов уже так близок, как ближе не может быть. Опыту встречи с Богом не обязательно решать проблему бытия, ориентироваться в окружающей среде с помощью учения о природе, не обязательно иметь мировоззрение, даже не обязательно помнить догматику.

Есть мнение, что христианство было предано в своей сути, когда смешалось с философией и культурой. В своей сути христианство — огонь духа. В том, что вера, имеющая право на существование, должна оставаться простейшим огнем, ошибки быть не может. Религия откровения вправе сказать, что она полна собой и не нуждается в подпорках философии, мировоззрения, искусства; подсовывание ей этих подпорок отрывает ее от почвы. Израиль («видящий Бога», т. е. тем самым уже имеющий всё) никогда не откажется от своей исключительности. Вера не смешивается с размазанной вокруг нее культурной кашей. Ничего ей там не надо, ни к чему она там не привязана, ни от чего в философии не зависит. Но это значит, что вера и ни от чего не отталкивается. Священная книга откровения Израиля и в своем Ветхом, и в Новом завете — не создание замкнувшегося кружка. Именно независимость веры придает ей культурную незакомплексованность.

Библия это встреча с целым миром. В целом мире из-за отрешенности от него для веры нет ничего, чего ей надо было бы сторониться. Из-за исключительности ее откровения она может дарить себя миру. Чем уникальнее откровение, тем беспристрастнее оно ко всей культуре. Таким образом как раз благодаря своей безусловной отрешенности от всего христианство оказалось сродни всему. Рядом с христианством поздняя эллинистическая культурная религия, знавшая и понимавшая все религии и все их готовая соединить в своем синтезе, проиграла именно потому, что, впитывая и включая всё подряд, никогда не могла добраться до всего, прочесть все священные книги халдеев, гимнософистов, магов, египтян, хотя бы потому что тех книг были тысячи или десятки тысяч. Она обнаруживала, что везде речь идет о всеединстве, но, удлиняя свои ритуалы, никак не могла сделать их достаточно разнообразными, чтобы они включили в себя всё богатство других религий. Экуменическая философско–художественно–магически–мистическая всерелигия Прокла чуть было уже не констатировала с усталым удовлетворением: слава богу, всё подобрано, всё включено; но нет, вне синтеза оставались еще серы (китайцы), а до них было слишком далеко. В отличие от того раннехристианское настроение в своей отрешенности, не желая знать никаких синтезов, лучше сумело собрать всё в мире вокруг своего огня. Заявка на исключительность ревнива и в соревновании с другим вбирает в себя всё то, что достойно соревнования. Синтез всегда что-то упустит, одно недооценит, другое иерархически поднимет; непримиримая исключительность раннего христианства ревнивым отношением ко всему бросала культуре вызов возвыситься до той же уникальности и тем самым открывала ей дорогу восстановления. Христианский апокатастасис движется не путем слияния, а путем размежевания, но различение работает на различаемое, заставляя его возвратиться к своей чистоте, в которой оно уже не подлежит отталкиванию. Предательство христианства произошло, когда оно было сплавлено с разумом и превратилось в религиозную философию. Ошибка заключалась не в том, что плохая или не совсем хорошая философия испортила хорошее христианство, а в том, что христианство стало смешиваться с философией, когда не обязано было этого делать. При своей исключительности вера настолько другое философии, что не нуждается даже в споре о границах. Они не два соседних государства. По этой причине чистая вера не теснит философию. И наоборот. Отношение между ними другое, чем отталкивание или размежевание.

Христианство пришло как диаметральная противоположность синкретизму, но именно из-за неслиянности с философией оно дало свободу ей. В 1229 г. Парижский университет, тогда центр европейских философии и богословия, почти в полном составе ушел из Парижа. Тогдашний епископ Парижа, спровоцировавший скандал стеснением университетских свобод, решил, что будет только лучше, если магистры философских искусств, скрытые язычники, прекратят свои сомнительные вторжения с философской логикой в истину веры; пусть преподают люди настоящей веры, монахи нищенствующих орденов, доминиканцы и францисканцы. Философы–профессионалы несколько десятилетий подряд не могли успокоиться и напоминали босым подпоясанным веревкой монахам, что философия не их дело. Однако благодаря Александру Гейлскому, Альберту Великому, Бонавентуре, Фоме Аквинскому Аристотель вошел в христианский мир, и в томистском богословии аристотелизм благодаря постоянному строгому разграничению веры и мысли получил статус официального учения католической церкви. Монахи ввели Аристотеля в самую сердцевину католичества с такой полнотой, которую артисты (профессора философских искусств, artes) не могли обеспечить. Единственное, на что было неспособно Средневековье, — это перестать оценивать Аристотеля с точки зрения того, пригоден ли он быть авторитетом, или, может быть, светочем нужно признать не его, а другие источники.