Язык североазербайджанских татов
Шрифт:
И вдруг все затихло. Удивительная тишина воцарилась вокруг, и небо, подернутое дымом, прочертили три красных и зеленая ракеты. Капитан ответил такими же ракетами и, дав команду, повел отряд за собой.
Люди быстро шли по перепаханному снарядами полю. Земля еще была горяча, воздух пропитан горьким дымом, запахом раскаленной стали, порохом. Спотыкаясь у воронок, люди падали, но тут же подымались и бежали дальше. Справа и слева чернели развороченные окопы и траншеи, валялись трупы, автоматы, пулеметы. Где-то поблизости стонали раненые немцы, а какой-то очумелый фриц торчал над окопом с поднятыми руками и истошно кричал: «Капут!»
Но никто не останавливался, все спешили вперед, зная,
Капитан с тремя разведчиками и неизменным ординарцем стоял на пригорке и махал рукой, подбадривая людей и указывая им направление:
— Шире шаг! Шире! Не задерживаться!..
Только когда отряд уже скрылся в новой, «своей» балке, немцы опомнились и начали беспорядочную стрельбу. Ударили пушки, пулеметы, но скоро умолкли.
Через четверть часа, а может, чуть больше, отряд спустился в неглубокий овраг, изрытый блиндажами и землянками. Тут и там стояли тщательно замаскированные машины и повозки. У одного из блиндажей ждал невысокого роста широкоплечий человек в генеральской шинели.
Капитан Спивак остановил отряд, подтянулся, поправил на голове зеленую фуражку и, заметно волнуясь, двинулся к генералу. Откозыряв, как положено боевому командиру, он отрапортовал о прибытии отряда.
Минуту царило мертвое молчание. Генерал окинул командира пристальным взглядом, подошел к нему и, в нарушение всех воинских уставов и инструкций, крепко обнял и по-отцовски расцеловал.
Шмая стоял в сторонке, смотрел, как генерал целует его сына, и, почувствовав, как слезы радости душат его, потянул за рукав Данилу Лукача и прошептал:
— Видишь, Данила, встречают, как родных братьев…
Но Данило не мог сейчас говорить. Эта волнующая, трогательная встреча всколыхнула его до глубины души, даже слезы появились на его глазах.
Даниле, как и его другу, все еще не верилось, что позади смертельная опасность, что они уже среди своих, избавились от страданий, унижений, страха и мук ада.
Рано утром всех отвели во второй эшелон, в тыл, и разместили на отдых, и после передышки отправили всех штатских, освобожденных из лагеря, по домам, в глубокий тыл страны. Шмая и Данило направились к генералу просить, чтобы он их оставил здесь, в части. Хоть в обозе, хоть где-нибудь, только бы дали им возможность отомстить врагу.
Генерал долго беседовал с ними, уговаривал, советовал отправляться к родным, к семьям. Но все же удалось уговорить генерала, командование. И оба друга просияли, узнав, что их оставляют в части.
В то же утро они получили солдатское обмундирование.
И через несколько дней они приняли солдатскую присягу на верность Отчизне.
Шифра отправилась работать в медсанбат. Об этом уже позаботился Вася Рогов.
Глава двадцать девятая
ПОД КОНЕМ И НА КОНЕ
Бывает, взвалит человек себе на плечи тяжелый груз и отправляется в путь-дорогу. Но, почувствовав, что это ему не под силу, сбрасывает его и сразу испытывает облегчение. Но попробуй будь умным, сбрось с плеч прожитый тяжелый год!
Тяжелый год может согнуть человека в бараний рог, наложить неизгладимую печать на его лицо, избороздить морщинами лоб, затуманить взор, состарить на добрый десяток лет…
С того утра, когда наш разбойник снова надел солдатскую шинель, пару тяжелых кирзовых сапог и стал подносчиком снарядов у пушкарей, прошло не больше года. Дважды за это время санитары выносили его, раненого, с поля боя,
дважды попадал он в руки врачей на ремонт. Но стоило ему только подняться и стать на ноги, как он снова надевал шинель, брал рюкзак на плечи и являлся в свою часть, где его радушно встречали.Солдаты уж диву давались:
— Ты, папаша, не иначе как в сорочке родился. И кости у тебя, пожалуй, покрепче железа…
— Нет, ребята, не в этом дело!.. — улыбаясь своей добродушной, заразительной улыбкой, отвечал Шмая. — Секрет тут совсем в другом. У самого всевышнего солдат Шая Спивак давно уже снят с учета подчистую… А почему, спросите? Расскажу… В ту войну, когда меня однажды ранило, один долговязый доктор, собирая раненых на поле боя, очень спешил… Ну, подскочил он ко мне, пощупал пульс, махнул на меня рукой и написал на моей гимнастерке мелом крест: мол, готов, отправился на тот свет… Ну, а я этому долговязому и его кресту не поверил и жив остался. Но, видать, в небесной канцелярии уже успели записать меня в список мертвых… С тех пор и обходит меня смерть десятой дорогой…
Слушая этого веселого человека, у которого даже в самые тяжелые минуты находилось для них острое словечко и шутка, солдаты покатывались со смеху.
Дважды за это время стоял наш разбойник в строю перед боевым знаменем полка, и генерал прикалывал к его гимнастерке то медаль «За отвагу», то орден Красной Звезды, пожимал ему руку, поздравлял. А старый солдат с поседевшими висками, волнуясь, как новобранец, благодарил за награду, отчетливо произнося три слова:
— Служу Советскому Союзу!..
Изредка заезжал к нему на батарею сын, командовавший — теперь стрелковым батальоном. Они присаживались где-нибудь в уголке, рассказывали друг другу новости, шутили, смеялись, и такие беседы обычно кончались тем, что капитан начинал уговаривать отца:
— Трудновато тебе, батя, поехал бы к своей семье. И там для тебя работы хватит…
На это отец отвечал:
— Если б ты был, сынок, не офицером, а рядовым солдатом, я бы тебе ответил по-солдатски… Но так как ты все же командуешь батальоном и в таком почете у начальства, то скажу только: не говори глупости!.. Разве одному мне нынче трудно? Всем нелегко. Да что поделаешь, война… Ну, я старше всех в полку… А генерал Синилов на пяток лет старше меня и воюет, да еще как! И верно говорят, что старый конь борозды не портит. Когда нужно, и он, старый конь, еще может тащить воз… Только бы мне дожить до того дня, когда я увижу в Берлине, как Гитлер висит на телеграфном столбе. Тогда, клянусь тебе, своей честью клянусь, что ни одного дня больше в армии не останусь. Сразу сяду в поезд и — гайда к жинке и детям! Думаешь, я люблю войну, пропади она пропадом… Родину защищать надо!.. Кончится война, и никто не сможет упрекнуть меня, что в тяжелые дни я сидел дома и не воевал за нашу землю… А Родина так же дорога и близка мне, как всем вам. На этой земле жили мои деды и прадеды, они ее не раз окропили своей кровью, много труда вложили в нее, дабы она была добра и щедра ко всем честным людям…
Сын с восхищением смотрел на взволнованного отца. Нет, такого не переубедишь…
С сыном Шмая научился ладить. Но как быть с женой?
Прошло много времени, и он наконец нашел свою семью, стал часто получать письма. Жена подробно писала о том, как она со всеми добралась на Алтай, как их приютили в одном большом селе, выдали все необходимое и дали работу, а детей устроили в школу. Все имеют крышу над головой, трудятся и живут одной мыслью: дождаться разгрома фашистов и возвратиться домой. Пишет очень подробно, спокойно, но в конце всегда повторяет одно и то же: «Родной мой, не пора ли тебе приехать к нам? Кажется, достаточно уже навоевался. И работы тут для тебя видимо-невидимо… Приезжай!»