Язык североазербайджанских татов

— Я понимаю… Но я обучаю человека чистить пушку…

— Как же, Аджанов, ты его учишь, когда сам драишь орудие, а солдат спит в блиндаже?..

Улыбаясь, он разводил руками:

— Ну, сам понимаешь, дорогой, какая может быть учеба, когда у человека глаза слипаются, он умирает спать хочет. Выспится, и наука сама ему в голову полезет…

Аджанов не был кадровым офицером. Учитель физики и математики в отдаленном узбекском селе, он после окончания артиллерийских курсов волею судеб стал офицером и военной мудрости набрался в сражениях с врагом. Это был добродушный, глубоко штатский человек, однако отлично знавший свое дело. К бойцам он относился, как к своим ученикам в школе. Хоть часто его штатские приказания: «Пожалуйста, будь добр, почисть орудие» — вызывали улыбки бойцов, но все подчиненные его искренне любили, готовы были пойти за ним в огонь и в воду. Кроме того, командир батареи отличался исключительным хладнокровием, был отчаянно смел; рядом с ним не страшно было в самые тяжелые минуты.

И вот такой человек погиб. И когда? В последнюю минуту битвы на Волге. Он стоял у орудия и, отбивая последнюю вражескую атаку, поджег немецкий танк. Аджанов упал, сердце его перестало биться в ту минуту, когда на приволжских просторах воцарилась тишина и слышались только победные салюты и охрипшие голоса немецких солдат, стоявших с поднятыми руками и бормотавших: «Гитлер капут! Капитуляция…»

Было особенно горько, что Аджанов не дожил до этой счастливой минуты.

Но что поделаешь, не воскресишь человека, будь он самым лучшим на земле. Солдаты уже привыкли подавлять в себе горечь утрат. Они могли только помянуть боевого друга в кругу товарищей тихим, ласковым словом, написать его родным теплое, душевное письмецо, а если появлялась возможность, выпить в его память добрую чарку. А теперь как раз чарка перепадала не только от старшины, когда тот привозил обед или ужин на огневую позицию. Тут и там во вражеских блиндажах и конурах, где еще недавно немцы прятались от могучего огневого вала наступающих советских армий, остались батареи бутылок с красочными этикетками — бургундское вино, коньяк, ром; были тут шведские консервы, прибалтийское сало и много-много награбленного по всей Европе.

В тихой балке, где чернели брошенные немцами в панике блиндажи, и сидел Шмая с товарищами и пил крепкий, обжигающий рот коньяк за то, чтобы никогда не забыли они своего дорогого командира Аджанова и боевого друга Данилу Лукача.

Здесь же, в блиндаже, Шмая увидел среди хлама зеркальце, поднял его, посмотрел на себя и испугался. Недолго думая, он достал из своего ранца мыло, бритву, помазок и, не глядя на то, что мороз щипал щеки, намылился и стал быстро бриться.

Только он успел умыть снегом лицо, как услыхал шум. К балке приближалось несколько офицеров и среди них широкоплечий генерал в белом полушубке и большой барашковой папахе. Солдаты вскочили со своих мест и вытянулись, как положено при встрече высокого начальства.

Генерал был чем-то озабочен. Он прошел мимо Шмаи, мельком взглянув на пожилого усатого солдата, и вдруг остановился, оглянулся, будто что-то вспомнив.

Сердце у Шмаи екнуло. Видать, заметил генерал, что хватил солдат лишнюю чарку. А этот коньяк, будь он неладен, крепкий, как сатана, и сразу жар от него бросается в лицо, в голову, и глаза начинают предательски блестеть. Неужели генерал заметил и сейчас даст взбучку? Но, с другой стороны, не верилось, что в такой хороший день генерал станет распекать солдата за то, что тот выпил лишнюю рюмку трофейного коньяка. Хотя начальство, если хочет кого-нибудь поругать, всегда найдет повод…

Размышляя так, Шмая смотрел прямо на генерала, стараясь по его лицу угадать, крепко он сердит или не очень, сделает выговор или просто о чем-нибудь спросит.

А тот пристально смотрел на него, отчего наш разбойник совсем растерялся.

Генерал подошел ближе, посмотрел в упор на седого сержанта в расстегнутом полушубке и ушанке с распущенными, незавязанными ушами. Только теперь Шмая понял, что шапка у него плохо сидит на голове и сейчас ему за это влетит.

— Что ж это ты не признаешься?.. Товарищ Спивак, если не ошибаюсь?.. — проговорил генерал, протягивая ему руку.

Шмая опешил. Он сильно покраснел, глядя на улыбающегося генерала, и никак не мог вспомнить этого человека. Верно, тот обознался, принял его за кого-то другого… Но ведь ясно сказал: «Товарищ Спивак»…

Давно с нашим разбойником не случалось такого, чтобы он не знал, что ответить человеку. А сейчас он не только не знал, что сказать, да и не решался заговорить, боясь, как бы генерал не услыхал запаха коньяка…

— Ну, чего молчишь? — положил генерал руку ему на плечо. — На тебя, Шмая-разбойник, это что-то не похоже… А я тебя сразу узнал, нисколько ты не изменился… Ну, конечно, немного постарел, а вообще такой же, как был…

Только теперь, перебрав в своей памяти многих людей, Шмая оживился. Да, конечно, он вспомнил! Вспомнил! И радостно воскликнул:

— Ротный Дубравин!..

— Так точно, ротный Дубравин!.. — проговорил генерал. — Помнишь, как мы с тобой Сиваш переходили? Турецкий вал?.. Вот какая встреча!.. А я уж не думал, что когда-нибудь увидимся…

И, обняв Шмаю, как близкого друга, прижал к себе:

— Значит, снова вместе воюем? В какой же ты дивизии?

Шмая отрапортовал по всем правилам.

— Так ты, значит, в дивизии Синилова? А он мне и не говорил о тебе… — удивленно сказал генерал Дубравин, будто тот ему обязан был докладывать о каждом солдате в отдельности. — Вот здорово! — обернулся он к сопровождавшим его офицерам. — С этим солдатом мы еще в гражданскую войну вместе воевали… Видите, что значит старый боевой конь?.. — И, обратившись к опешившему Шмае, спросил: — Давно воюешь?

— Давно… Почти с начала войны.

— Ну, мы с тобой еще встретимся, потолкуем, вспомним былое… Понял? Вот…

«Понял? Вот…» — повторил про себя Шмая, восхищаясь, что через столько лет Дубравин не забыл своих любимых словечек.

Генерал попрощался с ним за руку и пошел дальше.

Солдат смотрел вслед удаляющемуся генералу, потрясенный неожиданной встречей со своим бывшим ротным, и даже вздрогнул, когда кто-то из товарищей толкнул его локтем:

— Что ж это за встреча, Шмая-разбойник? По такому поводу и по старой дружбе надо было бы генералу чарку налить…

— Ты что, шутишь? — воскликнул кровельщик. — Такой большой начальник! Генерал-лейтенант, командир корпуса… — Но тут же застыдился своих слов, подумав: «А что, если большой начальник? Праздник-то какой у нас! Победа!..»

И, сделав несколько шагов вперед, крикнул:

— Товарищ генерал! Товарищ Дубравин! Можно вас на минутку?

Тот остановился.

Шмая вытянулся в струнку и, приложив руку к своей ушанке, несмело проговорил:

— Тут наши ребята хотели с вами… Ну, значит, чарку выпить по случаю победы…

Генерал весело рассмеялся, глядя на смущенного сержанта, посмотрел на ручные часы и сказал:

— Что ж, хоть спешу, но по такому случаю можно, конечно, и выпить…

Он двинулся обратно. А Шмая побежал вперед, вскочил в блиндаж и через минуту вынес оттуда пузатую бутылку с красивой этикеткой, несколько бумажных стаканчиков и, ловко откупорив бутылку, налил генералу полный стаканчик:

— Это пить можно… Французский коньячок… Пробовали… Хорош! Ну, товарищ ротный, простите, товарищ генерал, за ваше здоровье!

— Нет уж… — перебил его генерал, взяв в руку стаканчик. — Если на то пошло, то давай выпьем за нашу встречу! И за победу…

Солдаты и офицеры, стоявшие поодаль, весело посматривали на генерала и сержанта. А когда генерал, еще раз попрощавшись со старым боевым товарищем, пошел своей дорогой, солдаты-артиллеристы тесной толпой окружили Шмаю:

— Ну и разбойник! С генералами коньяк пьешь!.. Чего доброго, еще возьмет он тебя к себе главным помощником!