Язык североазербайджанских татов

— Старая, как мир, песня! — махнул рукой Шмая. — Ничего хорошего нам и нашим предкам она еще никогда не приносила!..

— Кто там богохульствует?

— Камнями его забросать надо!

— Делайте со мной, что хотите, но я говорю вам, что здесь опасно оставаться!.. Пошли в лес! Быстрее!..

Стрельба возобновилась. Совсем недалеко упал снаряд, и в синагоге посыпались стекла.

Шум, плач, крики усиливались.

Шмая не своим голосом крикнул:

— Опасность надвигается, люди! Пойдемте со мной! Разве я желаю вам и себе зла? Не мешкайте!.. Будет поздно!..

— Разбойник рехнулся!

— Не слушайте святош! Скорее за мной! Одного снаряда достаточно, чтобы от синагоги остались груды развалин… Она и так уже держится на честном слове…

— Слышите, что он говорит, этот безбожник? И стоит еще тут с непокрытой головой!.. Грешим, люди, грешим!..

— Тихо! Чего вы там расходились! — крикнул кто-то из толпы. — Бывалый солдат, больше нас знает, что к чему. В молитвах он плохо разбирается, а в военном деле понимает толк… Этого у него не отнимешь… Пойдемте с ним!

Шмая больше не стал слушать. Повернувшись, он направился в сторону леса.

— Остановите его! Разбойник сошел с ума!

— И еще тащит с собой больную жену! Несчастная женщина…

— Какое кощунство!

— Проклятие на твою голову, разбойник! Только взбудоражил людей!

Но Шмая уже ничего не слышал, он спешил. Отойдя немного, оглянулся и увидел, что толпа вырвалась из синагоги и бросилась вслед за ним. Шли женщины с детьми на руках, тащились старики, неся на плечах подушки, одеяла. Дорогу освещало багровое от пожаров небо.

Шли молча, останавливаясь, чтобы перевести дыхание. Казалось, само небо, озаренное пожаром, гнало этих людей к старому дубовому лесу. Теперь уже все старались держаться поближе к кровельщику, и он, пришибленный своим большим горем, казался всем единственной опорой.

С горы спускалось к дороге все больше людей, но со стороны синагоги еще доносились возгласы и громкие молитвы.

Старый, добрый лес принял их в свое лоно.

Здесь не было ветра. И дождь, казалось, утих. С крон дубов еще не осыпались все листья, и по монотонному шороху можно было догадаться, что еще моросит.

Люди облегченно вздохнули. Стали собирать листья, чтобы прилечь отдохнуть.

Отсюда видна была часть местечка. Огненные языки извивались то тут, то там, и казалось, что все местечко охвачено пламенем. Отчетливее слышался грохот снарядов, но стреляли уже не так часто, как час назад.

Женщины смотрели на пожар и ломали руки, причитая:

— Горе, горе!.. Бездомными остались, нищими…

— За что же ты нас так караешь, боже?

— Какое преступление мы перед тобой совершили?..

Люди ежились, прижимаясь друг к другу, деля одеяла, рядна, подушки и все, что успели с собой захватить.

— А холод какой! Замерзнуть можно…

— Детей жалко… Как дрожат, бедняжки!

— Какой черт затащил нас в этот лес! Ни присесть, ни прилечь…

Шмая-разбойник молчал. Он сгреб ворох листьев, осторожно уложил на них жену, укрыл ее шинелью и опустился на корточки, прислушиваясь к ее частому дыханию.

— Крепись, родненькая моя, прошу тебя, крепись… — шептал он над ее ухом. Но слова его утопали в шуме листвы и громком ропоте окружающих. — Фаня, слышишь, Фаня! Умоляю тебя, крепись, — стал он ее осторожно тормошить. — Крепись, дорогая. Бог даст, переживем и это горе…

В эту минуту до его слуха донеслись громкие крики, возгласы. Со стороны пылающего городка к лесу бежала новая толпа людей. Они со слезами на глазах, все наперебой стали рассказывать, как снаряд угодил в здание синагоги…

— Вся молельня горит… Живые люди горят!..

— Поджечь молельню! Святой дом… А там столько народу собралось! Думали найти спасение, а нашли смерть… — не переставая рыдал старик в изодранном талесе [3] . — За что мы так сурово наказаны? Или наш глас к тебе не доходит, о боже?

Он нащупал талес, сорвал его с плеч и швырнул в сторону:

— Если глас мой до тебя не доходит, не жди от меня молитв!.. Не жди!..

Окружающие плакали, испуганно глядя на старика, который от ужаса, видно, сошел с ума.

— Говорил ведь Шмая, что нельзя там оставаться!.. Надо было послушаться, и не было бы столько жертв… Умники, смеялись над разбойником, а он был прав!.. — сказала высокая худощавая женщина.

— Да, кто упрямился, тот навсегда остался под развалинами…

— Сколько людей погибло… И за что?

Со стороны горящего местечка прибыло еще несколько человек, и каждый рассказывал, что он видел. Рассказы становились все страшнее, и Шмая пытался прекратить их. И без того люди страдают, сходят с ума. Нечего, мол, сыпать соль на свежие раны…

Дети плакали, и, глядя на них, рыдали матери, не зная, как уберечь ребят от холода и сырости.

Шмая-разбойник поднялся с земли, расправил плечи, окинул тоскливым взглядом шумных соседей, сел на пень и поставил винтовку между колен, как это, бывало, делал на фронте в минуты затишья. Он сидел, глядя на больную жену. Ее знобило, и ей уже не могли помочь все лохмотья, которые на нее набросали. Если б он мог закурить, затянуться терпким дымом махорки, кажется, легче стало бы на душе! Но огня нельзя было зажигать.

Старик, сбросивший талес, никак не мог успокоиться и все причитал:

— Петлюра, да будет проклято имя твое и всех твоих головорезов! Лютая смерть на твою голову и на голову всех твоих извергов! Чтоб от вас всех следа не осталось… Чтоб вас земля не приняла в свое лоно и чтоб собаки ваши кости растащили по оврагам и долинам.

Но на него уже никто не обращал внимания.

— Что же с нами дальше будет? — тихо спросил кто-то. — Убежали из дому в чем мать родила…

— Дети мучаются, мерзнут…

— Ничего, лишь бы живы остались!..

— Чем так жить, лучше уж погибнуть!..

— Зачем роптать, люди? Разве тем, кто остался под развалинами, лучше, чем нам?..

— Кто знает… Может быть, и лучше…

— Хватит языком трепать!

— Тише там! Нашли время для споров…

— Кажется, кто-то сюда едет… Слышите стук колес?

— Кто б это мог быть? Не бандиты ли?..

Люди смолкли. Сбившись в кучу, всматривались в густую темень, рассеиваемую багровыми облаками, плывшими по небу.