Язык североазербайджанских татов

— Я давно все обдумал…

— Разве мало ты уже перенес?.. Опять откроются твои старые раны…

— Ничего, Рейзл, на войне все заживет, там все горести быстро забываются…

Как хотелось ей сейчас сказать ему много-много хороших, теплых слов, но что-то сжало горло, и она отошла в сторонку.

Все уже были готовы. Ждали Овруцкого. Он проковылял вдоль подвод, дал последние советы ездовым, попрощался со всеми.

— Ну, дорогие земляки, — взволнованно сказал он, — счастливого вам пути! Возвращайтесь с победой! Не осрамите нашу семью колонистов!

Он хотел еще что-то сказать, но не мог говорить, только махнул рукой и отвернулся.

Послышался женский плач, громкие рыдания.

Колеса загрохотали по дороге. Ребята пошли за подводами.

Рейзл шагала рядом с мужем, стараясь не отставать от него. За ними бежали обе девочки. Теперь они уже не были так оживлены, как час назад. До их детского сознания уже дошло: случилось нечто страшное, непоправимое… Вот они и притихли.

Рейзл шла и чувствовала, что с каждым шагом на душе у нее становится все тяжелее. Старшие сыновья заняты своими женами, Мишка никак не может расстаться с Олей, которая, стыдясь окружающих, прячет заплаканные глаза. Шмая молчит, словно воды в рот набрал, смотрит по сторонам, не отвечает на ее вопросы. Кажется даже, будто он с нетерпением ждет минуты, когда можно будет уже с ней распрощаться…

Подводы остановились на мосту. Хлопцы смотрели на свой поселок, на свои дома, казавшиеся в эту минуту еще милее, еще дороже и роднее, чем всегда.

— Ну что ж, дорогая, возвращайся домой, нам надо спешить, — тихо сказал Шмая-разбойник и слегка обнял жену. Она зарыдала, прижалась к его груди. Слезы ручьем катились по ее щекам.

— Ну хватит, не надо плакать… Бог даст, скоро закончится война, и мы вернемся… Не надо плакать! Придет время, когда наши враги заплачут кровавыми слезами, а мы будем радоваться… Ну не надо! Попрощайся с нашими сыновьями…

Он поцеловал ее и подтолкнул к сыновьям, которые уже подходили к ней.

— Мама… Ну, мама, зачем ты так? — первым подошел Мишка, стройный, крепкий, как дубок, юноша с густым смолистым чубом. — Ну, прошу тебя, не плачь, не надо… — И он прижался к ее мокрой от слез щеке.

Шмая-разбойник стоял в сторонке и смотрел, как сыновья прощаются с матерью. Но в этот момент ему на шею бросились девчурки, стали осыпать его поцелуями, плакать.

— Папка, правда, ты скоро вернешься к нам?..

— Конечно, скоро! Как только уничтожим фашистскую гадину…

— А что ты нам с войны привезешь?

Он задумался, но тут же ответил:

— Непременно привезу подарки, только вы тут ведите себя хорошо…

Они что-то ответили, зашумели, но Шмая отстранил их от себя и, обращаясь к провожающим, сказал:

— Ну, соседи, прощайтесь поскорее… Солнце уже заходит, нам надо спешить. — И, улыбнувшись, добавил: — Давайте закругляться! Ну-ка, невесты, покажите, как вы любите своих женихов, расцелуйтесь с ними и пожелайте им счастливого пути. Только без слез! Ох и погуляем же мы на ваших свадьбах, когда вернемся!..

Он осекся, подумав, сколько уходящих сейчас не вернется домой, сколько этих славных ребят поляжет в жестоком бою…

Через несколько минут шумливый обоз растянулся по старому тракту, по которому колонисты уже не раз уходили воевать с врагом.

Провожающие остались на месте и долго еще махали вслед руками, платочками, фуражками:

— Возвращайтесь с победой!..

Настал чудесный летний вечер. Но никто не замечал его прелести и никому не нужна была его краса. Молодые солдаты впервые в жизни ощутили всю горечь разлуки с родным краем, с любимыми и близкими людьми. Оглядывались, посматривали на милый сердцу, сейчас притихший поселок на Ингульце, где они познали первые радости и печали. Телеги, монотонно поскрипывая, медленно тащились в гору. Некоторые ребята, сильно устав за этот, казалось, бесконечный день, усаживались на подводы. Только Шмая-разбойник все время шагал, погруженный в свои думы. Жалко было, что так нескладно простился с женой.

— Что ж это вы все пешком, дядя Шмая? — спросил с подводы безусый парнишка. — Пожалейте ваши ноги, они вам еще пригодятся…

— Ничего. Солдату ноги жалеть не положено, надо поразмяться.

— О чем вы теперь думаете?

— Думаю, что когда прибуду в полк, — ответил Шмая-разбойник, — обращусь к начальству с просьбой снять с меня старое звание — ефрейтора…

— А почему? Разве это плохое звание?

— Нет, хорошее. Но очень уж досадно, понимаете, — этот бешеный пес Гитлер тоже, оказывается, ефрейтор… Он мне испоганил такое славное звание… Провалиться б ему сквозь землю, гаду проклятому!..

Глава двадцать четвертая

ГОСУДАРСТВЕННОЕ ДЕЛО

На следующий день наш разбойник благополучно возвратился домой.

Он шел по улице крадучись, прижимаясь к плетням и заборам, чтобы, упаси бог, никто его не увидел. Лицо пылало от стыда. Солдатский мешок уныло болтался за плечами. Не думал он, что все так кончится. Как не хотелось ему сейчас встретить кого-нибудь из земляков! Начнут приставать с расспросами, а что ты им скажешь, когда на душе так паршиво!

Но в тот самый момент, когда он уже было решил, что, проскочив через чужой огород, попадет незамеченным в свой дом, черт принес сюда любопытную соседку, которая, не вымолвив ни слова, подняла такой крик, что со всех сторон к ней бросились люди.

Увидев Шмаю, они оторопели:

— Что случилось, Шмая? Может быть, уже кончилась война?

— Говори скорее, не выматывай душу!

— А где же остальные?..

Шмая упорно молчал. Если б в эту минуту перед ним разверзлась земля, он охотно провалился бы сквозь нее. Поди расскажи им, что произошло с ним в районе, когда он никак и не рассчитывал на такое… Он махнул рукой, чтобы его оставили в покое, но люди не переставали донимать его, прося, требуя поскорее рассказать, что с ним стряслось.

Волей-неволей пришлось уступить, и огорченный Шмая стал подробно рассказывать о том, как вежливо его встретили в районе, как благодарили, а потом заявили, что все очень хорошо понимают его патриотические чувства, но пусть он возвращается домой, на фронт его не пошлют. Почему? По той причине, сказали в районе, что нет еще указания брать добровольцев, а его год не призывают, есть помоложе…

— Да, дожил… — с горечью произнес Шмая. — Не годен, сошел, значит, с мерки… Да разве я смогу спокойно сидеть здесь, когда такая война идет?.. Уж я там и по-хорошему говорил, и ругался, угрожал даже жаловаться начальству, ничего не помогло. Вот и вернулся несолоно хлебавши…

Пришибленный неудачей, шел кровельщик к своему дому, а за ним длинным хвостом тянулись соседи, расспрашивая, что слышно на белом свете, словно он возвратился не из района, а, по крайней мере, из Москвы…

Шмая отвечал им рассеянно, часто невпопад. Он вошел в садик, со злостью швырнул солдатский мешок на траву, сел на скамейку, закурил. Соседи смотрели на него кто с участием, а кто — с затаенной усмешкой.

— Эх, Шмая, Шмая, — проговорил старый кузнец Кива. — Вышло все-таки по-моему: кто красив, а я таки умен… Сразу тебе сказал, что человека, которому, не сглазить бы, около полусотни лет, никак на фронт не возьмут…