Язык североазербайджанских татов

Подводы уже были за мостом, когда Шмая дал команду и пастухи выгнали гурт на дорогу. Над трактом поднимались облака пыли.

Обоз казался бесконечным. Он растянулся на добрый километр по старому тракту. Позади тяжелой поступью шли упитанные коровы, быки, шумно неслась с горки вниз большая отара овец. На подводах с бидонами сидели доярки, молча глядя в степь, где пылали скирды нового урожая.

Как ни старались двигаться быстро, но это не удавалось. Трудно было шагать по пыльной степи в зной, сквозь дым. Куда ни взглянешь — всюду горело, и едкий дым застилал степь, поселки, села. По всем дорогам тянулись гурты и обозы с беженцами. Надо было часто останавливаться, чтобы напоить скот, подоить коров, накормить людей, отдохнуть.

День за днем тянулся обоз. Люди постепенно привыкали к кочевой жизни. Детворе она даже нравилась, особенно когда проходили мимо брошенных баштанов и садов, где можно было без страха брать огромные полосатые арбузы, одним ударом о землю раскалывать их и с наслаждением вонзать зубы в их мякоть, взбираться на раскидистые яблони и набирать полную пазуху яблок. Арбузами и фруктами лакомились не только ребята и взрослые люди, но и коровы, лошади, овцы… Доярки даже сокрушались: некуда было девать молоко и приходилось выливать его на землю, в канавы.

Отойдя далеко от поселка, люди уже не так остро тосковали по своему дому. Теперь все уже стремились поскорее добраться до заветной Волги, чтобы переправиться через нее, перегнать скот и поскорее найти себе приют. Все понимали, что мешкать нельзя, скоро наступит осенняя распутица, тогда еще труднее будет…

Постепенно приходил в себя и Шмая-разбойник. Он и сам не мог себе объяснить, что с ним творилось в последние дни дома. Теперь он уже снова шутил, забавлял пастухов.

Овруцкий все чаще отлучался куда-то. То, что, несмотря на все старания, обоз и гурт продвигались вперед так медленно, очень его тревожило. Он заезжал в близлежащие села, советовался, как быть дальше, и решил, что надо поскорее добраться до большой узловой станции, может быть, там удастся погрузить людей и имущество в вагоны. Он отлично понимал, что это не так просто: кто в такое время, когда вывозят на восток заводы и фабрики, даст ему вагоны, — но все же не оставлял этой надежды.

Однажды перед закатом солнца послышался отдаленный грохот. Он надвигался на тракт, как могучая морская волна. Все с ужасом устремили взоры к горизонту. И вот уже все оглушены зловещим рокотом моторов. В небе показались бомбардировщики. Чьи они? Свои? Чужие?

Вот они уже близко, и в лучах солнца на фюзеляжах отчетливо видны ненавистные черные кресты.

Люди соскочили с подвод. Дети с плачем жались к матерям. Лошади ржали, рвались в степь, и трудно было их удержать. Гурт сбился на дороге.

— Фашисты!..

— Боже мой, куда бежать?

— Что делать?

Шмая-разбойник поднял руку козырьком и посмотрел на ровные треугольники, мчавшиеся в небе с угрожающим ревом:

— Спокойно! Разве они не видят, что мы гоним гурт, что мирные люди эвакуируются…

— Будут они тебя стесняться, эти людоеды… Бежим куда-нибудь!..

Люди замолкли, увидев, что самолеты, развернувшись, пошли на небольшое село, спрятавшееся за косогором. Прошло несколько секунд, и взрывы потрясли воздух. Все увидели, как село потонуло в дыму и огненные языки взвились над крышами…

— Гады… Бомбят мирных людей!.. — удрученно бросил Шмая и, заметив, что самолеты снова направились к тракту, крикнул не своим голосом:

— Чего вы столпились, как отара овец? Разбегайтесь по степи! Ложитесь в ямки и канавы!..

Люди рассеялись по степи, попадали на землю. Шмая со своими пастухами погнал гурт на обочину дороги. Коровы подняли страшный рев. Лошади рвались из оглобель.

Шмая успел только отскочить в сторону и припасть к земле, как близко раздался оглушительный взрыв. Казалось, вся земля вздыбилась. А тут еще застрекотали пулеметы…

— Душегубы проклятые! Нет на вас погибели! — поднявшись с земли, крикнул Шмая и бросился к тракту, где стонали раненые. Тут и там лежали сраженные пулеметным огнем коровы, овцы…

Весь остаток дня до полуночи обоз и гурты двигались дальше. С подвод доносились стоны людей, раненных во время бомбежки. Уже было недалеко до узловой станции, но там виднелись огромные облака дыма — горели цистерны с бензином и нефтью, громоздились обгоревшие вагоны, сброшенные с рельс воздушной волной. Развороченные паровозы торчали среди обломков зданий, валялись искореженные рельсы, и повсюду зияли воронки, наполненные водой и нефтью…

Никто уже не тешил себя надеждой, что здесь удастся сесть в поезд. И обозы, гурты, не останавливаясь, шли все дальше и дальше на восток.

Найти уцелевшую станцию, свободный эшелон стало целью жизни Овруцкого. Только бы погрузить имущество посадить женщин, стариков и детей, отправить их, а остальные с гуртом уже как-нибудь своим ходом доберутся до переправы.

Как только миновали разрушенную станцию и вышли в чистое поле, Овруцкий помчался на своей двуколке вперед, вдоль железнодорожного полотна, всматриваясь вдаль: нет ли поблизости разъезда? Он совсем загнал коня, но все же достиг цели. На небольшой станции стоял длинный состав — эвакуировался какой-то завод. На запасном пути паровоз брал воду. Ждали еще каких-то машин. И Овруцкому удалось упросить старшего погрузить в вагоны людей, имущество, несколько пар лошадей.

Он быстро поехал обратно и отправил обоз с людьми к станции.

Шмая-разбойник подбежал к кибитке, где сидела его жена с детьми.

— Ну, Рейзл, хорошо, что вы поедете дальше поездом. Вижу, как вам трудно… Смотри хорошенько за дочками… Скоро мы встретимся там, за Волгой. Сама понимаешь, надо спасти скот, это ведь все наше богатство…

— Я все понимаю… Что ж поделаешь… Бог даст, там, за Волгой, уже встретимся… Но как же с письмами будет? Письма будут приходить в «Тихую балку», а оттуда кто нам их перешлет?..

— Ну, хватит об этом… Не ты первая, не ты последняя…

Шмая с грустью смотрел на жену, на спящих детей. Такое теперь творится на дорогах, что неизвестно, когда они увидятся, где сойдутся их пути. Но как бы то ни было, Шмая рад был, что они сядут в поезд и, возможно, больше не попадут под бомбежку… Пусть они больше не видят этой страшной дороги страданий…

— Ну, дорогая моя, — нежно обнял он жену, — спеши скорее на станцию! Смотри, не отставай… Береги детишек… Езжай, а мне надо к гурту идти… Скоро увидимся!

Он осторожно поцеловал детей, чтобы не разбудить их, и отошел от кибитки.

Рейзл взглянула на него заплаканными глазами:

— Ох, как горько мне, дорогой мой, как горько!.. Лучше уж я с тобой останусь…

— Что ты? Горько, говоришь? Я понимаю… Но скоро врагам нашим будет горько… Ты думаешь, что за это им не отомстят? — кивнул он на разбитую станцию, на облака дыма, затянувшие полнеба. — Такое не прощается…

Он хотел ей еще что-то сказать, но лошадь рванулась с места, и кибитка покатилась за обозом.