Йокенен, или Долгий путь из Восточной Пруссии в Германию

– Дайте им чего-нибудь поесть, - сказал конвоир, раскуривший тем временем свою трубку.

Блонски бегал с озабоченным видом по двору, отдавая распоряжения, велел позвать волынского немца Заркана, единственного человека в Йокенен, говорившего по-русски. Тут случилось следующее: доильщик проезжал мимо с тележкой кормовой брюквы. Конвоир подошел к ней, взял одну брюкву, расколол ее штыком и кивнул пленным. Такого Йокенен еще не видел. Тридцать взрослых мужчин ринулись на йокенскую брюкву, соскребая руками присохшую грязь и зубами сдирая кожуру.

– Вы что, совсем с ума сошли?
– закричал Блонски.

– Ну, если это хорошо для коров, то будет полезно и для людей, пробурчал конвоир и сам принялся за брюкву.

– Они два дня ничего не ели.

От брюквы ничего не осталось. Она исчезла быстрее, чем исчезала в кормушке коровника. После этого пленных разделили. Основную группу отправили в прачечную. Сначала принести из сарая солому и устлать ею кирпичный пол. Нужны ли решетки на окна? Караульный сказал, что нет. Пока мы побеждаем, никто не убежит. Кроме того, сейчас холодно, чтобы убегать. Но Блонски хотел действовать наверняка. Так что решетки. А Заркану было сказано перевести, что каждый, кто попытается бежать, будет застрелен без предупреждения.

Йокенцам стало даже немного и страшно. Тридцать пленных, тридцать молчащих мужчин, и может быть они хищные звери, может быть, головорезы, как заявила Виткунша. Йокенцам пришлось жить с тридцатью русскими. Но у тех явно не было на уме ничего дурного. Они скорее выглядели так, будто они были безмерно рады, что выбрались из всей этой заварухи целыми и невредимыми. Радовались каждому кусочку мяса, который перепадал им из кухни поместья. Были довольны той едой, которую намешивал им из брюквы, картошки, свиных костей, капусты и гороха их собственный повар. Потом первая серьезная работа на молотилке в полевом сарае. А потом убирать снег. Еще никогда Йокенен не был так вычищен от снега, как в эту зиму. Пленные расчистили снежные заносы на Ангербургском шоссе, сгребли снег в канаву, размели даже дорожку через выгон до дома бургомистра.

Однажды утром они сгребали снег на школьном дворе. Когда дети стали смотреть на них из окна, один из пленных бросил в окно снежком и засмеялся. А потом они устроили для йокенских детей настоящее представление: русское сражение снежками. Они вымокли на совесть к удовольствию восторженно наблюдавших детей. Пока не вошел Клозе. Он объяснил, что с этими там на дворе нет ничего общего. Это наши враги. И нет ничего такого, из-за чего можно было бы стоять у окна и смеяться. Во время перемены всем детям пришлось оставаться в школе, потому что русские все еще работали на улице.

Вечером к Штепутату пришел камергер Микотайт и принес со склада поместья связку овчин.

– У этих горемык под шинелью одна рубашка, - сказал он.
– Может, из этого удастся сшить им телогрейки.

С этими словами он бросил овчины на стол Штепутата. Хорошая овечья шерсть, даже жалко русским-то отдавать. Это можно было и в фонд зимней помощи пожертвовать.

– Они, бедняги, тоже люди, - сказал Микотайт.
– Они не виноваты, что у них в стране коммунизм.

Штепутат кивнул. Задвинул овчины под стол. Как-нибудь примемся за них вместе с Хайнрихом. Но на это понадобится время. Не раньше, чем через неделю.

Декабрь 1941 года, день рождения тети Хедвиг. Сорок лет. Католики съехались со всего Растенбургского округа, даже из Реселя и Блауштайна. Это не уступало празднествам в замке, католики тоже умели устраивать торжества. Три индюшки и теленок попали на праздничный стол. Ядзя обслуживала весь вечер. Поверх ее мрачного черного платья был надет белый передник. В этом наряде она непрерывно сновала взад-вперед между гостиной и кухней. Она постоянно улыбалась, восполняя свое все еще недостаточное знание языка.

Герман присутствовал, хотя и не был католиком. Он сидел за кофейным столиком рядом с дядей Францем, единственный ребенок в этом обществе. Ядзя принесла ватрушки и медовые пирожки, а потом и первое Рождественское печенье: звезды из песочного теста и пряники в виде сердца. Но не бросаться сразу же на сладкое. Сначала тетя Хедвиг должна встать и сказать молитву. О бедности и нужде. О хлебе насущном. О Божьей матери. Герману все это было знакомо с прошлых праздников. Он стоял рядом с дядей Францем и косился на Ядзю, которая с горячим кофейником в руках застыла в дверях как статуя. Что если она сейчас уронит кофейник!

– Аминь.

– Возьми ватрушку, Германка, - сказала тетя Хедвиг.

Но Герман запросил пряников с холодным молоком.

– Пора бы и спеть что-нибудь, Герман, - сказал дядя Франц.

Что, петь перед католиками?

– Получишь пару гривенников.

А, тогда, пожалуй, можно. Но не перед всеми. Вниз под стол. Устроиться между ногами. Думать о чем-то другом. И поехали:

Вставайте, товарищи, все на коня!

И в поле, на волю помчимся.

В поле, где каждого сила видна,

С противником грозным сразимся.

Покажем в отчаянном славном бою

Всю волю к победе и доблесть свою.

Пусть теперь никто не говорит, что католики скупые. Они собрали для певца под столом две марки и тридцать пфеннигов.

Ядзя вошла с молоком для Германа, вся раскрасневшаяся.

– Антон ждет на кухне.

Хорошо, пускай войдет. Антон остановился на пороге. Ну и сиял же он. Раскланялся на все стороны, а потом устремился к тете Хедвиг. Поспешно размотав газетную бумагу, он развернул деревянную фигуру, овцу с теленком, вырезанную темными вечерами из цельного куска дерева.

– Ядзя и Антон дарим тебе это, - расплылся он в улыбке.

Тетя Хедвиг была тронута.

– Ты настоящий художник, Антон, - сказала она.

Дядя Франц налил ему рюмку. А Ядзя отказалась. Через полчаса на кухне будет кофе. Для всех работников. Ядзя уже поставила его варить.

– Есть же и хорошие поляки, - сказал лысый гость из Реселя, сидевший возле тети Хедвиг.

После кофе мужчины хотели поиграть в скат. Но увы, среди гостей был и священник. Может, устроить карточную лотерею. Тогда и женщины смогут играть. Герман и дядя Франц держали банк и выигрывали гривенник за гривенником. Это давало больше, чем пение. Одному Богу известно, сколько еще денег мог бы выиграть Герман, если бы не явился Штепутат, чтобы забрать его домой. Он ворвался в веселую компанию и сказал:

– Слышали, что мы объявили войну Америке?

Карл Штепутат произнес эти слова, и вдруг стало так тихо, как в католической церкви в Реселе.

– Этот Гитлер, кажется, свихнулся!

Дядя Франц не мог сдержаться. Тетя Хедвиг с трудом усадила его на стул, умоляя не шуметь. Что если услышат поляки на кухне!

– С Америкой-то мы никогда не справимся!
– не успокаивался дядя Франц.

Штепутат молчал, а лысый заявил:

– Все, что фюрер начинал, пока заканчивалось хорошо.