Йоше-телок
Шрифт:
«Я женился позже тебя, — скажет он ему, — а между тем я больший мастак, чем ты, рахмановский литвак…»
Но перед Пуримом в доме случилось несчастье.
В морозную, хотя уже шел месяц адар, ночь у Малкеле начались сильные боли, она не могла разродиться. Со двора ребе выехали сани, запряженные тройкой лошадей, — ребе вызвал старого врача из соседнего города в подмогу нешавскому доктору. Но когда тот приехал, было уже поздно.
Она умерла с ребенком в утробе.
Ребе сидел в углу комнаты и рыдал. Никто из детей не подходил к нему.
— Не надо было выходить за женоубийцу, — шушукались женщины.
Сутки напролет женщины пытались забрать у ребецн мертвого младенца, чтобы похоронить его отдельно, как велит обычай. Но та не отдавала ребенка. Ее, мертвую, окунали в микву, читали псалмы — ничего не
Тогда ей приказали.
— Малка, дочь Шифры, — обратился к покойнице раввинский суд из трех человек, — решением суда мы повелеваем тебе исторгнуть ребенка из чрева, как велит закон…
Покойница не отдала его. Она лежала, закусив губу, и глядела на всех широко открытыми глазами.
Город боялся: это был недобрый знак.
Среди ночи, когда все сидели вокруг покойницы, зажгли свечи и читали молитвы, Нохемче тихо отворил дверь своей учебной комнаты на втором этаже и исчез в ночи. Он пошел на голос, что звал его.
Вся его одежда осталась дома. Только тфилин пропали.
Ребе разослал гонцов по всем дорогам. В бесмедрешах и синагогах окрестных городов и местечек было велено оглашать имя Нохемче. О пропаже уведомили полицию. Даже напечатали объявление в гойских газетах. Но его так и не нашли. Гонцов послали в Рахмановку. Его там не было. Он пропал, словно мякина, которую уносит ветер.
Сереле принесла на кухню кирпич, раскалила его докрасна и произнесла над ним заговор:
— Камень, камень, как ты пылаешь, так пусть пылает по мне сердце моего Нохема. Вернись, вернись, вернись!
Он не вернулся.
После нескольких недель бесплодных поисков как на нешавском дворе, так и в Рахмановке, ребе послал за Сереле.
Он не предложил ей сесть, даже толком не посмотрел на нее.
— Все уже знают, что ты соломенная вдова, — сказал он, — ты не беременна?
Сереле расплакалась, но отец не стал ее утешать.
— Ну, иди, иди, — прогонял он дочь шапкой, — ну же!..
Она вернулась к себе в комнату. Сняла с головы атласную шаль и закуталась в серый платок, не шелковый, а шерстяной, как носят жены бедняков. Затем надела старое черное платье и сунула ноги в большие разношенные туфли.
Теперь Сереле выглядела как все брошенные жены, простые горожанки, чьи мужья-ремесленники уехали в Америку, оставив их соломенными вдовами.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Глава 13
На грязных дорогах, ведущих в Белосток, что в русской Польше, совсем рядом с галицийской границей [100] , — оживленно и шумно.
В Бялогуре идет большая рождественская ярмарка, на которую съезжаются крестьяне из всех окрестных деревень. Богатые мужики в красных шубах едут с женами, детьми и быками, привязанными за рога позади телег. Бедные идут пешком, таща свиней на веревочках. Нищие с белыми бородами и в широких одеждах, похожие на святого Николая, чьи пряничные фигурки дарят детям, — бредут по дорогам, становясь на колени в снег перед каждой статуей святого, перед каждым обветшалым, скособоченным крестом. Еврейские лавочники, старьевщики, шляпники, сапожники, скорняки едут на бричках с женами и детьми. Молодые подмастерья, веселые и развязные парни, объезжают стороной пеших крестьян и богатые повозки. В каждой деревне, которую они проезжают, парни машут девкам, стоящим у плетня, и кричат:
100
Зингер использует фиктивную топонимику: то придумывает названия, похожие на настоящие (Горбицы), то берет названия реально существующих городов (Нешава, Белосток, Бялогура), но при этом описанные в романе места явно не совпадают со своими реальными «тезками»: так, настоящий Белосток находился вовсе не рядом с галицийской границей, а намного севернее, а единственная из трех Нешав, более или менее подходящая под описание, была частью России, а не Австро-Венгрии, как у Зингера.
— Руки-ноги за тебя отдам!..
Люди постарше стыдят их:
— Молодые люди, не приставайте к гойкам…
Но парни их не слушают.
— Эй! — кричат они глуповатому крестьянину, что несет продавать яйца в красном носовом платке, — купче яйле ве-йове, танё [101] …
Мужичок приставляет ладонь к уху в синих прожилках.
— Чего? — кричит он.
И подмастерья от удовольствия щиплют дочек своих мастеров.
Евреи-тряпичники с подстриженными бородами, чернявые, загорелые, похожие на цыган, едут в своих крытых холстиной кибитках, полных дешевых безделушек, посуды, свистулек, стеклянных бус, проволочных колечек, бисера — все это они меняют на тряпки и кости. Проезжая через очередную деревню, они звенят в колокольчики, дуют в свистульки — глиняных, выкрашенных золотой краской петушков — и горланят в рифму на идише, польском и русском вперемешку, на мелодию «Ты убедился воочию» [102] :
101
Kupcie… tanio — купите… дешево (польск.). Яйле ве-йове — да поднимется и придет (др.-евр.), первые слова молитвы, которую читают в начале месяца и на праздники.
102
Гимн, который поют перед открыванием ковчега до чтения свитка Торы.
Чешские фокусники с обезьянами на плечах, цыгане с медными сковородками и котлами, голодные русины, гуцулы, приехавшие из Карпат, дротяры, что ходят по белу свету с мотками проволоки и чинят треснутую глиняную посуду, молча, хмуро идут по дорогам.
103
Sukienka — платьице, bransoletka — браслет, ztoto — золото, srebro — серебро (польск.). Ве-ноймар омейн — и скажем «аминь» (др.-евр.).
— Камерады, — просят они своих земляков, галицийских евреев в раввинских шляпах и длинных испачканных жупицах, которые переправляют через границу, на российскую сторону, шерсть и шелк, — камерады, дайте чего-нибудь поесть, хоть кусок сухаря, кишки сводит от голода. Бог вам воздаст.
Евреи-лошадники из России, великаны в высоких сапогах, тяжелых бурках и овчинных шапках, ссорятся с конкурентами из Галиции, с длинными пейсами и в раввинских жупицах, которые едут в Россию продавать одних лошадей и закупать других, для австрийской кавалерии.
Они ведут с собой большие табуны молодых сильных кобыл, которые призывно ржут, тоскуя по покинутым стойлам, по жеребцам. Впереди едет галицийский еврей с румяным лицом, что так и пышет здоровьем, с густой бородой и пейсами. Он едет без седла. Его ноги болтаются, длинная жупица почти волочится по земле, пейсы развеваются, цицис на длинном талескотне качаются туда-сюда, засаленная шляпа сдвинута набок. Под ним норовистый жеребец, но всадник не дает коню себя сбросить.
— Гоп, гоп! — кричит он, гоня табун по грязным дорогам. — А ну, с дороги!
Конкуренты из России вечно смеются над погонщиками в раввинских жупицах.
— Австрияк, — кричат они вслед и подхлестывают его лошадь длинными кнутами, чтобы сбросить всадника на землю, — бобовый супчик… рыжий раввинчик!
— Русские свиньи! — отвечает «раввин», мчась галопом. — Я плюю на могилы ваших отцов!
Большой старый городской бесмедреш, который своими странными стенами и полукруглыми зарешеченными окнами напоминает древнюю крепость, набит битком. Чужаки, приехавшие на ярмарку, хриплыми голосами просят почтенных горожан одолжить им талесы и тфилин.