Йоше-телок

Эпидемия все усиливалась.

Раввин реб Мейерл вместе с реб Борехлом, женским ребе, снова созвали всех в синагогу и прокляли тех, кто грешен и не сознался в этом. Посреди недели, прочитав слихи, шамес реб Куне зажег большие свечи, как в вечер Йом Кипура перед молитвой «Кол нидрей». Йоше-телок притащил доску для обмывания покойников и поставил ее в углу. Габаи вынули из орн-койдеша свиток Торы. Все собравшиеся надели талесы и китлы [132] . Реб Куне трижды стукнул деревянным молотком о стол для чтения Торы, и раввин стал громко, пылко читать с пергамента:

132

Широкий белый халат, который в Средние века евреи носили по праздникам и субботам; потом китл стали надевать во время молитвы на Йом Кипур, а также в Рош а-Шана и к пасхальной трапезе.

— «С ведома общины и по решению раввинского суда мы обращаемся к тем, кто грешен, будь то мужчина, женщина, юноша или девица, коренной житель или приезжий, чтобы они сознались в своих грехах перед общиной, ибо великое несчастье постигло наш город, дети мрут как мухи. Из-за грехов одного человека может, Боже сохрани, погибнуть целый город, и нам надо бы, как в давние времена, когда мы жили на своей земле, выйти за городские ворота и сказать: наши руки не запятнаны этой кровью! [133] Ибо тот, кто виновен в этом грехе, подобен тому, кто напал на человека в поле и убил его. Безвременно оборванные жизни малых детей взывают к нам. Пока Храм не отстроен, раввинский суд приравнивается к Храму, и нам даны высшие полномочия, поэтому мы стучим в ворота народа Израилева и говорим: будь проклят тот, кто скрывает свои грехи, будь то мужчина, женщина, молодой подмастерье или девица, еще не знавшая мужчины, коренной житель или приезжий, да сгинет его имя и да поразит слабость его чресла, да останется он посмешищем и позором в памяти Израиля, да отнимутся его руки, да ослабеют его ноги, да иссякнет его мужская сила, чтобы он никогда уже не смог произвести потомство. А если это женщина, да лишится она разума, да сгинут ее дети и да станут их имена назиданием для прочих, аминь!»

133

Дварим, 21:7.

— Аминь! — с плачем повторили все мужчины и женщины.

— Шофар [134] ! — сказал раввин.

Габай, одышливый толстяк, трижды протрубил.

В синагоге наступила гробовая тишина. Никто даже дохнуть не смел. Лишь случайная птица, залетевшая в синагогу сквозь разбитое окно, весело кружилась вокруг золотого льва на орн-койдеше, игралась с его высунутым красным языком и пела. Все глаза напряженно ждали. Все затаили дыхание.

Вдруг с места поднялся сойфер реб Мойше, быстрым шагом поднялся на биму и крикнул:

134

Шофар — духовой музыкальный инструмент, сделанный из бараньего рога. В шофар трубят в синагогах на Рош а-Шана и и на исходе Йом Кипура. Звуки шофара на Рош а-Шана толкуются как призыв к покаянию.

— Люди, я сознаюсь!

Собравшихся охватил трепет.

— Люди! — восклицал реб Мойше, и его глаза сверкали. — Я преисполнен греха. Виноват с головы до ног…

Он быстро сбежал с бимы, растянулся на пороге и взмолился:

— Люди, топчите меня, клеймите позором, плюйте на меня!

Но никто не двинулся с места. Только раввин вместе с реб Борехлом, женским ребе, быстро подбежали к нему, подняли с порога и сказали:

— Реб Мойше, да помогут нам ваши заслуги, помолитесь за нас!

Женщины кричали со своего балкончика:

— Праведник! Спаси наших детей!

Но и проклятие, наложенное на грешников, не помогло. Шамес по-прежнему тряс на похоронах кружкой для пожертвований и кричал, что милостыня спасает от смерти.

Эпидемия все усиливалась.

Так продолжалось до тех пор, пока за дело не взялся Авиш-мясник; он-то и поймал виновников.

— Проклятие, кара-шмара, — заявил своим собратьям силач Авиш, габай молельного дома мясников, в субботу после молитвы, — такими штуками никого сознаться не заставишь. Давайте-ка мы, мясники, возьмемся за работу. Поищем в городе и, если поймаем кого-то — сделаем из него фарш, не будь я еврей!..

Он целых восемь дней искал, высматривал. Всех женщин, приходивших к нему за мясом, он разглядывал, не спускал с них глаз, пока не поймал.

Вышло это случайно.

Из всех женщин, приходивших в лавку покупать мясо к субботе, последней являлась Цивья, дочь шамеса, с корзиной в руке. У ее отца, Куне, дела шли очень хорошо, и Цивья покупала много мяса, ливера, потрохов и телячьих ножек.

Авиш-мясник приставал к ней, как и ко всем прочим девушкам. Каждый день во время молитвы он давал себе слово, твердо решал, что будет вести себя прилично, набожно, не будет приставать к девушкам, да еще в такое тяжкое время! Но едва он возвращался к своей колоде для разделки туш, как забывал обо всем и не мог удержаться, чтобы не ущипнуть девушку за зад, не потянуться к пышной груди. Его руки сами тянулись туда. Жена мясника, Бейла-Доба, ленивая и сонная женщина, уже не следила за ним. Она сидела в углу и дремала, просыпаясь, только когда девушки вскрикивали:

— Авиш! Да чтоб у тебя руки отсохли!..

Приставал он и к Цивье. Она не сопротивлялась, только смеялась безумным смехом:

— Хи-хи-хи, Авиш дурак, хи-хи-хи.

И вдруг умелые руки мясника что-то нащупали. Нечто такое, что его словно обухом по голове ударило. Его озарила мысль.

— Бейла-Доба! — стал он будить жену, что дремала, прислонившись к колоде. — Бейла-Доба, я нашел! Погляди-ка на дочку нашего Кунеле!

Он прищурил один глаз, а вторым хитро покосился на округлившийся живот девушки.

— Умник! Сам не знаешь, что говоришь, — раздраженно сказала Бейла-Доба, — тебе почудилось!

— Почудилось? — заорал Авиш. — Я тебе покажу, дубина, почудилось мне или нет!

Он шагнул к Цивье и быстро надавил ей на живот обеими руками.

— Мамочки! — вскрикнула девушка, и Авиш сплюнул, глядя на жену.

— Он уже там брыкается, ублюдок. Пощупай, женушка, сама увидишь…

Он тут же выскочил за дверь и принялся звать:

— Бабы, идите сюда, я вам кое-что покажу!

Цивья вырывалась, брыкалась, царапалась, срывала с жен мясников парики, запорошенные перьями, но все было напрасно. Ее силой уложили на колоду, задрали платье, и женщины ощупали ее живот окровавленными от разделки мяса руками.

— Уже, верно, на пятом месяце, — сказали они, — чтоб оно у нее из утробы вытекло, Боже всемогущий!

Одна женщина, которая за неделю до того похоронила ребенка и только-только вышла из дома после семи дней траура, вцепилась в растрепанные волосы девушки и заголосила:

— Вот тебе за моего Хаскеле, который из-за тебя, бесстыжая, лежит в могиле, вот…

Девушка кричала, вопила; наконец она вырвалась и, оставив в лавке корзину с мясом, бегом пустилась домой, на кладбище, но Авиш нагнал ее и схватил.

— Люди, несите ее к раввину, шамесову доченьку! — приказал он мясникам. — Ну, живо!..

Двое мужчин схватили кричащую девушку за руки, двое — за ноги, ловко взвалили на плечи, словно заколотую скотину, и торжественно пронесли через весь базар к дому раввина.

Цивья брыкалась, мычала, как корова. Изо рта у нее шла пена. Платье задралось, обнажив крепкие ноги. Со всех улиц сбегались мужчины, женщины и дети. Женщины побросали недоваренные бульоны и выскочили на улицу с засученными рукавами, с шумовками в руках. Ремесленники повыбегали из своих лачуг в одних талескотнах и подштанниках, кто с ножницами, кто с натянутым на руку голенищем. Водоносы даже не поставили на землю тяжелые ведра. Авиш-мясник шел впереди, как отец невесты или жениха, и выкрикивал своим мощным басом:

— Поймали дочку Куне-шамеса!.. Ведем ее к раввину!..

Мужчины смеялись. Женщины, возбужденные, разгоряченные, со злобными глазами и пылающими щеками, трясли в воздухе костлявыми кулаками:

— Камнями ее побить надо, шлюху, за наших детей! Камнями!..

Глава 17

Раввин реб Мейерл, одетый в красный бархатный халат на вате, хотя было тепло, сидел на судейском стуле над раскрытой книгой, дымил длинной трубкой и вздыхал.

— Ой, Царь наш небесный, — охал он, — сколько же еще нам ждать? Ой, когда уже придет избавление для евреев?