Йошкин дом

Женщины, строго говоря, были тут ни при чем. У меня не было конкретной дамы, к которой я хотел бы уйти от Ниры. Я хотел быть свободным в своих связях — более свободным, чем с ней. Но и связи мои, и женщины было неглавным. Я просто хотел быть свободным.

— Ведь дети еще не… — начала Нира и осеклась.

— Дети выросли. — улыбнулся я. — Ты ведь давным—давно живешь со мной только из—за них.

— Я? — Темные Нирины глаза широко распахнулись. — Это ты со мной из—за них живешь.

— Ну да, — согласился я, с неприязнью ощущая как осложняется простой разговор, — я об этом и говорю.

Если бы Нира начала плакать, я остался бы равнодушен. Не люблю слез и не считаю их чем—то обязывающим. Если бы Нира начала кричать, я и сам бы мог на нее прикрикнуть. Если бы Нира разразилась потоком упреков, я бы встал и вышел. Но Нира попросила.

— Не уходи, — попросила она мягко, как просила детей не шуметь, — я не могу без тебя,

— Послушай, — сказал я, начиная раздражаться, — при чем тут это? Мы, разумеется, будем встречаться, ты мне близка, да и я тебе не чужой, мы будем общаться столько, сколько захочешь. Я говорю только о том, чтобы прекратить наконец жить той семейной жизнью, которая никому из нас давным—давно уже не…

— Не уходи, — попросила Нира еще раз. — Я совсем без тебя не могу.

Мне казалось, что она не до конца поняла мою мысль.

— Нира, — заговорил я мягко и нежно, — стараясь звучать так, как она сама, — я очень тебя люблю. Ты это знаешь, как знала всегда, и ничего не изменилось, поверь.

Нира напряженно кивнула.

— Но семейная жизнь — не моя стезя, и это тоже для тебя не новость. Мы с тобою близки много лет и будем дружить и дальше. Дети выросли. Я хочу свободы.

— Но разве я тебя ограничиваю? — Нира заулы6алась. Тебе же все можно, ты знаешь.

Я помотал головой.

— Мы говорим о разных вещах. Что мне можно, скажи мне? Украдкой спать со случайными женщинами? Задерживаться на работе? Ездить в командировки? Звонить тебе не десять раз в день, как ты бы хотела, а только один? Это удавка, Нира. Я не хочу, чтобы тебе было больно, и из—за этого много лет играю твою игру. Дети выросли. Я хочу поиграть один.

Нира попросила отсрочку — подумать. Я не очень видел, чего тут думать, но отсрочку дал. Собственно, само слово «отсрочка» было не вполне уместным, мы ведь не говорили о конкретных сроках. Тот первый разговор окончился ничем, и недели две после него я напряженно ждал продолжения, а Нира с задумчивой нежностью улыбалась с ответ на все мои попытки поговорить.

В остальном она вела себя так, как всегда. Готовила мне еду и звонила раз в день на работу, садилась рядом по вечерам, листая журналы, рассказывала о своей жизни и расспрашивала меня о моей. Это был наш общий быт, сложившийся за много лет из мелочей в прочную размеренную картину.

— Скажи мне, — обратилась ко мне Нира почти через месяц, и тон ее был растерян, — это из—за постели?

— Нет, — ответил я, сразу поняв, о чем речь. — совсем нет.

— Ну да, тебе это никогда не было нужно.

= Почему «никогда»? Раньше было нужно, даже очень. Но не было нужно тебе.

— Ты сердился?

— Тогда да. Теперь нет.

— И теперь ты хочешь уйти? Из—за того, что с тобой много лет не…

— Нет. Не из—за этого.

— А из—за чего тогда?

Непонимание. Длинные узкие брови. Для сорока пяти лет она замечательно выглядела. Ниру сложно было назвать красивой, но в ней была какая—то шелковая покорность, маскирующая натянутый нерв. Чужие люди много лет были убеждены, что наша интимная жизнь бурлит не остывая — такое впечатление производила Нира. Она и на меня производила такое впечатление, пока мы не стали жить вместе.

Я объяснял и еще раз объяснял. Нира просила не уходить и растерянно улыбалась. Я злился и не мог понять, чего от меня хотят. Я хотел, чтобы меня отпустили, и не видел в этом своей вины.

— Какая тебе разница, что она скажет? Почему ты не можешь просто встать и уйти? — спросил меня мой младший сын, Арон.

— Не знаю, — ответил я.

Иногда мне казалось, что Нира надо мной смеется. А иногда, наверное, ей казалось, что это я над ней смеюсь.

— Но я хочу жить с тобой всегда, — говорила она, глядя мне в глаза.

Я пожимал плечами и отворачивался. А на Нирином лице возникало одно и то же выражение: полного и безграничного удивления, почти детского в своей глубине. Нира не знала, что сделать для того, чтобы я остался. Она, кажется, начала понимать, что сделать вообще ничего нельзя, — и это повергало ее в столбняк. Она ждала фразы: «Прости, я глупости говорю». Но фразы не было. И Нира смотрела перед собой, чуть раскрыв рот. Она не понимала, что теперь делать. Я, в общем, тоже не вполне понимал.

Через два месяца после того, как мы отметили двадцать первый день рождения Арона, в квартире раздался звонок. Я был дома один и поднял трубку.

— Здравствуйте, — сказал мне незнакомый женский голос, — анализы готовы. Приходите в четверг.

Что? — не понял я — Вы ошиблись номером.

— Анализы, — повторил женский голос устало, — госпожа Нира Бен—Ярив. В четверг, в три часа дня. Запишите.

Была среда.

— В какой четверг? — на всякий случай уточнил я.

— В ближайший, — сказал женский голос и отключился.

— Нира! — крикнул я, выходя из комнаты — Нира!

Ниры не было дома. Я не заметил, когда она ушла.

За результатами анализов мы пошли вдвоем. Нира была абсолютно спокойна. Оказалось, у нее было небольшое кровотечение, и — «в моем возрасте лучше не пускать такие вещи на самотек, да?». Да. Я с детства не люблю врачей. Мне всегда кажется, что любой из них носит в кармане дату моей смерти.

Немолодой онколог был серьезен и деловит. Да, опухоль. Да, злокачественная. То, что речь идет о груди, безусловно, хорошо, потому что грудь можно удалить целиком, что дает очень неплохие шансы на выздоровление. Да, химия, безусловно. И облучение тоже. И все требуемые процедуры. Вот список, плюс список того, что потребуется взять с собой на операцию. Что? Операция? Конечно. Когда? Вот сейчас и посмотрим. В принципе большой срочности нет.

В этом месте я попытался выдохнуть.

Так что завтра можно и не оперироваться, продолжил врач, послезавтра суббота, в воскресенье обычно большой наплыв…

Выдохнуть не получилось. Операцию назначили на понедельник.

Мы вышли на улицу, дошли до ближайшего кафе, и, не сговариваясь, вошли внутрь. Сели за столик, заказали кофе. Я вынул коробок спичек и стал жечь спички одну за другой.

— Мне страшно, — сказала Нира. Я обнял ее, и она заплакала. Я гладил Ниру по волосам открытой ладонью и слушал облегчение в звуке ее рыданий.

Следующие две недели я помню плохо. Ниру прооперировали, ассистировал доктор Слоним, оперировал сам профессор Грин. Я ночевал в больнице и спал рядом с Нириной кроватью на раскладном кресле, которое мы принесли из дома. Кресло было коротковатым, у меня мерзли ноги. Нире отрезали грудь. Правую. Первую ночь после операции она спала плохо, вторую — уже получше. Ронатан приходил и сидел с ней в первой половине дня, Арон — во второй. Я вы выходил на длинный больничный балкон и курил. Ужас выходил из меня с сигаретным дымом и входил снова при каждой затяжке. Сеансы химиотерапии Нира переносила относительно хорошо, хотя помногу лежала. Я передвигался по дому, приносил ей еду, подносил питье и ловил на себе вопросительный взгляд. Я пытался разговаривать с ней, веселил, рассказывал какие—то новости. Нира лежала передо мной, моргала и ждала фразы: «Я тебя люблю и хочу с тобой жить».