Юдаизм. Сахарна
Шрифт:
«Все должно быть прекрасно и гармонично». Как она сказала жене повара своей сестры, с которою чтобы увидаться — проехала 4 часа по железной дороге. Та ужасно много страдала в жизни (лицемер — фарисей — развратник муж). И вот, приехав, села: «И у меня стало хорошо в душе. Подняв на нее, милую, глаза, я почему-то сказала: - «Христос воскресе». Она ничего не сказала. И мы долго сидели молча. Потом поговорили. И я уехала. Это — чудо. Чудо любви и уважения. И вот в Москве нашли это:
Будем уважать друг друга. Будем верить.
(свечка гаснет)
* * *
Так
Нет.
Но нами все очарованы?!
Ну, что же...
(разговор с социал-демократами)
* * *
Прочел у Глазенапа:
«Лучшими представителями переменных звезд нашего северного неба являются Лиры и Персея».
На вопрос:
Отчего происходит переменность звезд?
Ученый бы ответил:
Звезды — бывают переменными, если их обозначить одною и тою же буквою, напр, Лиры и Персея. Указываемые одною буквою греческого алфавита, они одинаково переменяют свой блеск.
И сколько бы вы ни удивлялись такому заключению, ученый остался бы упорен, тем более что он показал знание астрономии и греческого языка. Едва ли нужно продолжать, что не существует вовсе никаких средств разубедить его в этом, и просто оттого, что он глуп и сложнее умозаключения, содержащегося в его суждении, не может ничего воспринять.
А знает действительно греческий язык и астрономию.
(судьба устойчивости дарвинизма и философии Конта)
* * *
...хоть бы постеснялся скромностью.
Уйти в ту пору, — тогдашнего Петербурга и тогдашней «в мундире» России в далекий глухой лес... Молиться, жить в созерцании, в одиночестве...
Потом приходит народ, простолюдины, крестьяне, купцы, лавочники, вдовы, сироты, жены жестоких мужей, мужья беспутных жен.
Плачут, молятся. Говорят:
Наставь, как жить.
И он с ними молится, о них молится и советует, что умеет.
Потом садит капусту, умывается в ручье. И живет с Богом, звездами и молитвою.
Перед этой жизнью как пуста и суетна, ненужна и ненародна столичная жизнь журналиста Белинского с разбором французских повестей и профессора Грановского с четырьмя чтениями: Александр Великий, Тимур, Людовик Святой и еще кто-то.
Как же Мережковскому хватило духа посмотреть на него «через плечо назад». А он посмотрел.
Где же здесь ум исторический и благородство души? Ибо «если ты благородному не поклонился, не поклонятся и в тебе даже тому, что благородно».
«Последний святой»... Почему «последний»? Да уже после Серафима Саровского и даже частью современно Мережковскому жил Амвросий Оптинский и Иоанн Кронштадтский.
Нет, тут, пожалуй, был и ум, и благородство: но он совсем не русский и ничего русского не чувствует. Вот где зарыт корень.
* * *
«Пролетарий» обычно делает судьбу через женитьбу. Осмотритесь, девушки, пожалуйста, осмотритесь. Попросту, — по счётам посчитайте своих былых «женихов»: все пристроились к титулу (очень любят) или к капиталу. Оставив простушек и бедных «с носом».
* * *
«В
Петербурге не было у меня никого знакомых, — лето, разъехались. И я бродя-бродя зашла к нему...»Она заплакала и не продолжала. Он что-то с нею сделал, — вне «отдачи», что было бы простительно в их лета. Он ее, как мы догадываемся и ищем в долгих разговорах за полночь, загипнотизировал, и каким-то злым и страшным гипнозом, a la Гр. Расп. Что-то с нею сделалось: она стала «сама не своя», он убил в ней страшным убийством ее душу, ее образ (кроме внешнего), ее волю. Осталась тень, скульптура прежней. Ее все любили и любят по-прежнему. Хотя «говорить» с нею что же: она повторяет его слова, его суждения, автоматично, безвольно, со страшною безжизненностью в себе. Между тем неизмеримо его талантливее и умнее, — образованнее. Что он с нею сделал — никому не понятно. Но что она заплакала, рассказав, как первый раз зашла к нему, — показывает, что душа ее не вовсе умерла, что у нее сохраняется, «как за занавеской», память прежнего, смысл прежнего.
Она — сомнамбула, лунатик. Всегда щемит сердце, когда на нее смотришь. А он вертится, нюхает, втирается и чего-то ищет, как сыщик тайной полиции «самого красного оттенка мыслей» (прежде и долго).
Вообще «личный состав службы» социал-демократии — поразителен. «Вот уж святцы».
* * *
Я взглянул и вздрогнул.
Из пука свечей, которые о. Настоятель держал в левой руке, он брал одну, другую... И, зажигая, передавал по очереди сослужащим священникам. И в момент, как тот брал, оба нагибались и цаловали друг другу руку.
Цаловали друг другу руку!!!...
Пусть это форма сейчас, и они ничего не чувствуют друг к другу, — не только «братства», но и простой дружбы или расположения. Но ведь это и не «братство», а «отцовство» и «сыновство».
«Сын мой»...
«Отец мой»...
Чужие друг другу, встретившиеся в «службе».
«В службе» встречаются чиновники: но говорят «Ваше высокоблагородие».
И военные: «делают под козырек».
И парламентеры: дают друг другу в зубы.
И журналисты: клевещут друг на друга.
Только «в церковной службе» они поцеловали друг у друга руку, «как отец и сын».
И молящиеся научились. Научились ли? «В жизни надо быть друг другу отцом и сыном», «матерью и дочерью», «братом и братом».
«Перед Христом, братие: будем как отец и сын, дочь и мать, брат и сестра».
Премудрость! Воимем!
~
«Церемония», «форма». Откуда и отчего стало только «формой»?
~
Потому что мы «совершенно не таковы теперь, как были сотворившие впервые эту форму люди», и бессильны повторить ее с такою же душою, и от этого бессилия уже совершаем все как церемонию.
«Торжественную церемонию», однако.
Мы торжествуем и торжественно поклоняемся людям совсем другим и нам теперь уже непонятным, которые — передавая — свечу от свечи и зажженный свет от зажженного света — целовали друг другу руку в минуту передачи...
Потому что любили...
Потому что хотелось...
Это мученики — прощаясь друг с другом перед тем, как идти на арену цирка, — целовали руку друг друга и уста, и все...
Это мудрецы Платоновой Академии, в Афинах, восторгались и обожали друг друга, юноши старцев и старцы юношей, и целовали тоже руку друг у друга. «И если бы я не боялся показаться безумцем, я зажигал бы перед ним (человеком) лампады» (Платон).