Юдаизм. Сахарна

И поворачиваются такие «как на колесиках» утробушки на восток и на запад, на юг и на север, и из них исходят «речения», которым должно внимать государство и сам Государь не может пойти «против», если утробушки в «сонме»... Из них одна почему-то интересуется «Виклифом» в Англии, другая (Аль.) трясется от злости при слове «интеллигенция», — третья, никогда не застегивающая панталон и не запахивающая рясы (смешен был с места за небрежность костюма), профессорствует о «педагогике» и «нравственном воздействии на душу». А в глубине души только «несутся ли у вас индейки?».

И вот приходят на ум многие исторические параллели, многие бытовые вопросы, — и между ними сравнение с дворянством, против которого «утробушки» как-то донельзя и везде ожесточены. Тысячу раз повторенную читал я жалобу, что «в былые веки» атеистическое дворянство даже подвергало «в своих поместьях» их «телесному наказанию».

У них «своих поместьев нет».

И вот я сравнил (близкая ассоциация) этих двух «утробушек» с деятельностью и всем образом Евг. Ив. (помещица здесь), — которая до такой степени полна какой-то «осязательной», «дотрагивающейся» любви к окрестному населению, — точно она все его родила или точно они все «происходят в одной линии» с нею, ее далекие «как-то» родственники... Эти два крестьянские сына, садовник и учитель школы, которые босые приходят и садятся с ней за обед (моя Варька тоже сейчас же сняла чулки и башмаки у них и даже так танцовала с крестьянами в грязи перед окном, — «национальный танец» в громадный круг). И почти влюбленность в старика пастуха (Юстин Левчук), который и говорить-то не умеет, и не ходит, а «прыгает» (по привычке за разбегающимся скотом в горах), и не зашивает, а склеивает масляною краскою прорехи на рубахе и панталонах, — у маляра)...

И вся она — вечное внимание к народу, и за биографию полна благородных памяток... И вся великая мудрость управления (нуждается иногда в 100 руб., а все имущество, с наследством от брата, доходит до миллиона рублей), ее готовность к борьбе («более всего люблю борьбу и трудность положения»), ее забота и труд с раннего утра, где не играет «свое я» никакой роли, кроме любви к среде деятельности. Вся она — «гармония во взлете», и в 55 лет у ней вечное «утро» на почти не перестающем улыбаться лице. Как она сказала отставному солдату, с шинелью, вчера: «Иди, иди туда — наверх (в контору, что ли), мне рабочие нужны; будешь и осень работать, и зиму, весь год». Он попросил, подойдя к окну: «Нет ли работы, остаться здесь, на лето». В лице ее было именно утро; веселость; «все сможем», «все сделаем», «все удастся». Попа здешнего (Сахарна) она не пускает к себе и не пустила в школу (страшно обижает женщин, не дает причастия «блудницам»). Мне Дуня (кухарка с мелодичным голосом) рассказывала: «Дура я была и ничего не понимала. Как я вышла замуж, муж меня сейчас начал бить, а свекровь кричала ему (мужу): «Тяни ее за волосы! Тяни ее за волосы!» (садисты оба, по объяснению Евг. Ив-ы). Он и отца своего старика бил, и я в таком страхе была, что он отца бьет, такой грех, и когда это видано, чтобы отца сын бил. Свекровь же говорила мне: «Он может тебя в куски разрубить и в кадке посолить, так как ты ему венчанная». И поверила я по глупости. А как и муж, начавши бить, закричал: «Я могу тебя на куски разрубить», то я как без памяти кинулась из избы с испугу и, вбежав к соседям, спряталась под кровать. Муж пришел и кричит: «Избу зажгу, если жену мою не выгоните вон». А они — думая убить хочет — не дали. Так я скрывалась долго, вернулась к матери, у матери жила с девчонкой (дочка, теперь лет 9), а вот 6 лет уже живу у барыни. Когда в первый раз, уйдя от мужа, я хотела причаститься, то батюшка сказал мне: «Пусть деточка твоя причастится, а ты отойди». Я думала — только повременить, пока дети причащаются, и отошла. Когда кончили дети, я опять подошла (к чаше). Он как закричит на всем народе: «Пошла прочь! Пока к мужу не вернешься, не дам тебе причастия». Так у меня в глазах темно сделалось, и три дня я плакала, потому что он при народе сказал. А я жила у матери, и честно жила, мужу не изменяла». Ее-то и всех таких, отвергнутых попом (женщин 6 в селе Сахарна), пристроила и сберегла около себя Евг. Ив-на. Об этой Дуне Евг. Ив. сказала мне: «Пойдите в столовую (рабочих) и там посмотрите комнату моей Дуни». Это недалеко от дома (барского). Я пошел. Тут их бесконечная «мамалыга» (любимый кукурузный хлеб). А вот и ее комната: белая как ладонка, с синими разводами по стенам (народный рисунок), портретами Царя и Царицы, каких-то монахов, каких-то «еще» и с образом или несколькими образами в углу. Когда вернулся, Евг. Ив. сказала: «Видели мою Дуню?» Я кивнул. Она сказала:

— Я нахожу ее удивительно гармоничной и Нарочно устроила к рабочим, зная, что, где она, — там будет порядок. Так и вышло. С тех пор, как она служит, у меня эта сторона обеспечена тишиной и исполнительностью. Она умна, спокойна и беспредельно предана мне. Только дочь ее старшая (9 л.) с дурной наследственностью (от отца). Она мучит мать, — на нее что-то находит. Дуня терпит.

Это с нею случилась история с зонтиком. 9-летняя девочка захотела зонтика, пристала к матери, стала говорить занозистые слова, и мать купила — «варшавский» (жидовский) за 3 руб. Утром я услышал сильный крик, — и не верю, что голос Евг. Ив-ы. А ее. Раздраженный и гневный. Не решаюсь спросить («хозяйские дела»), но к обеду разъяснилось. Она бранила Дуню за этот зонтик и уже в обиде все говорила: «Нужно купить у нее этот зонтик, отдать ей 3 р. Что за разврат девчонке в 10 л. покупать зонтик. С зонтиком на селе — она в 15 лет потребует шляпку и сделается в 20 лет городской проституткой. Вот как лезут жиды к нам со своими зонтиками, ботинками на высоких каблуках, румянами и белилами. Весь здесь разврат и от их Резины с десятью миквами».

Это сумочка. Но и вообще (еще Ангелина) она вся забота и глядит не наглядится на своих «молдаван».

(вечером за ужином, 24 июня 1913 г. Сахарна) 

* * *

...жулики-то эти, старички-то, что держат на содержании балетных танцовщиц, и другие («сии старцы»), что потеют под ватными одеялами в онанизме, — «законодательно» решили и установили, что наши дочери не могут вступать в замужество до 16 лет, тогда как Достоевский (везде) и Лермонтов («Сказка для детей» и «Это случилось в последние годы могучего Рима») указали и настаивали, — да и всеобщий наш глаз знает, что наибольшая ангельская красота наступает у девушки около 12 лет (в нашем климате) и держится года два, но не долее, пропадая куда-то к концу 15-го года, когда девушке и предлагается, т.е. предложили «сии старцы» и «государственные балетоманы», выходить замуж... Т. е., конечно, сперва кому-то понравиться, а потом уж и выйти... Но они не «нравятся», как и сами не влюбчивы, начиная вновь нравиться и влюбляясь сами вторичной и менее чистой любовью годов около 26 (теперешняя большая часть замужеств). Вообще годы любви и цветения:

121/2 — 13-14

24 — 25 —26

38 — 40 (возраст Кибелы, миф Кибелы)

52 — 54 (последняя возможная любовь)

как для мужского пола:

15 — 16

30 — 32 (теперь общественный возраст женитьбы)

45 — 47

60 — 62 (белый снег Мазепы).

В первый из этих возрастов без исключения всякая девушка невыносимо красива (о «невыносимости» много говорит Достоевский), и к ней тянутся неудержимо и сильно, безрассудно и, наконец, дерзко (большинство изнасилований падает на этот возраст); и в старое время, решительно во всей Европе приблизительно до 1820 года, девушки и вступали в замужество, причем вступали в него всею массою, ибо красота и притягательность этого возраста, незадолго, за 1/2 года до первых менструаций, — всеобща. В 16 лет решительно никто никому не нравится, а «2-й сорт любви», в 22—23—24 года наступающий, уже более холоден, спокоен и пропускает в себя расчет и «соображения». Как всякое дерево всего красивее в весну первого цветения, и всякое животное, теленок, жеребенок в этот год «невыносимо» же (Достоевский) миловиден, и его ласкают и обнимают (видал) дети, ласкают и кормят из рук взрослые, и ни единому, даже злому, не придет на мысль такого ударить, огорчить, оскорбить: так точно девушки в возрасте первой любви. Ибо тут невинность, а не искусство (наступающее неодолимо «кокетство») убирает красотою лицо и фигуру, взор и щеки, волосы и наступающую округлость форм. Но законодатели-«балетоманы» и — «сии старцы», одни все позабывшие за старостью и другие толком не видавшие женщины, не видавшие ее иначе, чем когда она подходит к дряхлой «ручке», — они отняли у нас, родителей, у всего света отняли возможность непременно и беструдно выдать дочь в брак, выдать «как по маслу», — превратив вообще весь брак в Европе (французское «вырождение») в «немазаную скрипучую телегу», которая еле шевелится и вообще всем противна. К 16-ти годам девушка тускнеет, всякая, ибо «Бог не призрел ее в ее час», и она становится не только хуже лицом и фигурою, но и становится раздражена, получает дурной характер, ибо уже внутренно грешна и не невинна от грешных воображений. И мужчины в таинственных инстинктах верно обходят это полуиспорченное деревцо, ибо жених ищет всегда полной естественной невинности, это его «канон», «canon nuptiarum»⁷¹ .

Ну, что с такими ослятинами (старцы) делать. Мы в их власти.

О, девушки и мужчины: топчите копытами, раздирайте рогами это проклятое скопческое отродье. Гоните его за забор. Скорее гоните из сада своего: смотрите, это резчик-скопец подкрадывается к вам с кривым ножом, чтобы отрезать то, что ему самому подлецу не нужно.

(на корректурной форме «Писем Страхова». 25 июня 1913 г.) 

* * *

Социализм пошел в кабак...

Впрочем, все явления теперь пошли «в кабак»...

Вот это и волнует, и борешься. А не против самого социализма. Он груб, механичен. Но не таково разве теперь и духовенство? Он бесчеловечен...

Все явления идут к гибели. Что за эпоха? [Вырождаются революции, как и монархии.] И неужели это конец истории?

(28 июля 1913 г)

* * *

Горнфельдишке никак не хочется, чтобы утвердилось, что Гоголь не был реалистом (полемика против «Испепеленного» Брюсова). Как жиденок, он боится от себя сказать, что русская жизнь есть паскудство, и он прячется в лесу гоголевского творчества, с криком: «Не ищите лес! Он утверждает нас в идеях, что русские — паскудники и все русское есть паскудство».

Меrci. Но это есть вообще трафарет «еврейского восхищения перед великой русской литературой». Они не вспомнят Карамзина, им не нужен Жуковский и Батюшков. Но «русские реалисты», но «русские нигилисты» для них священнее Торы.

Тут то особенного и хорошего, что «обвелось красным карандашом» реалистическо-нигилистическое направление русской литературы. До прихода еврея это казалось или еще могло казаться зовом к лучшему. С приходом его всем стало видимо, что это «разлом» России, клич — «на слом Россию».

И — приход еврейского царства, еврейского банкира, с литературой «Муйжейля», «Тана», Шелома Аша и Юшкевича...

(на конверте полученного от Цв-ва письма) 

* * *

Обряд церковный весь свят.

Но управление церковное давно уже не свято. И «постановления» высшей церковной власти нисколько не равнозначны догматам и оспоримы как все человеческое и обыкновенное: ибо составляются и произносятся в обыкновенном человеческом порядке.

Между тем все силятся приравнять «постановления Синодального управления», в основе коего часто лежит доклад Скворцова или личный пыл Антония Храповицкого, к чему-то непререкаемому, священному. Тут есть путаница и неясность, — таковая же, как если бы кто требовал, чтобы распоряжение Совета министров приравнивалось священным главам «Русской Правды».

Но отчего, отчего наши канонисты, наши духовные журналы, наши богословы не разрабатывают, не освещают, не обрабатывают стальным напильником эти надвигающиеся туманы и неясности церковной жизни.