Югославская трагедия

— Ну, конечно. Всегда вы так, голанцы. [56] А вот мой отец — тоже селяк, но мудрый, бережливый и экономный — умеет скопить копеечку на черный день. Меня вот в люди вывел и сам на жизнь не жалуется. Есть где попасти коз и нарубить дров, а землицы у него не так много, всего восемнадцать рал. [57]

— Восемнадцать рал? — изумились бойцы. — Это ж на целую неделю пахоты! Сколько у твоего отца работников, признавайся?

56

Голые, бедняки.

57

Около трех десятин.

— Не считал, но летом бывают, убирают на поле хлеба, а в саду сливы.

— Постой! А как он после войны в новой Югославии собирается жить? — спросил Филиппович.

— Еще лучше.

— Это как же — лучше?

— Друг Тито даст каждому хозяину трех-четырех немцев в работники. Платить им, ясное дело, не надо будет.

— А зачем твоему отцу работники, когда у него отберут лишнюю землю?

— Кто отберет? Ты что ли? — Бранко недобро взглянул на Филипповича. — Святая богородица! Ну и брякнул, видишь, даже сам сконфузился. Забыл, небось, что говорил политкомиссар Катнич. Разрешите, я ему напомню. — обратился он к Иовановичу, щеголяя вежливостью. — Ведь мы с тобой, Джуро, единое целое: твой отец — селяк и мой отец — селяк. Крестьяне, бедные и богатые, все сейчас воюют с немцами. Как же ты отберешь у моего отца землю? Это ж и моя земля!

Джуро не находил подходящих слов, чтобы возразить Бранко и отстоять свою точку зрения. Он растерянно взглянул на Иовановича.

Тот вместе с Вучетиным подсел ближе.

— Как их звать? — спросил он нахмурившись.

Вучетин назвал имена спорящих.

Бойцы вплотную окружили Арсо, ожидая от него убедительного разъяснения.

А он, немного помолчав, сказал:

— Я вам расскажу такой случай. Был в Белграде один фабрикант, делал кастрюли. Немцы отобрали у него мастерскую и стали в ней собирать минометы. Да еще изнасиловали дочь фабриканта. В общем здорово обидели его, и он со зла на них ушел в партизаны. Или вот другой случай: жил торговец, любил короля, уважал Гитлера, но немцы, не считаясь с этим, взяли его сыновей в заложники, а потом расстреляли их, — и он тоже подался в партизаны. Таким образом, и фабрикант, и торговец пошли против фашистов, но только из чувства личной мести. Оба они оказались даже в компартии. Но я думаю, что партия от этого мало выиграла. Они могут быть, впрочем, хорошими бойцами, а вот насчет того, чтобы стать настоящими коммунистами, — тут я сомневаюсь. В будущем нашей партии как бы не пришлось освобождаться от них, а возможно даже повести с ними борьбу. А сейчас не страшно, что они с нами. Важно, чтобы потом они не увлекли за собою простых людей, не искушенных в политике. А этого не случится, потому что наши простые люди доверяют одной только коммунистической партии, которая последовательно отстаивает их интересы.

— Правильно, — убежденно подтвердил Джуро.

— И только в союзе с рабочим классом…

— С тобой, Томислав, — улыбнулся Джуро Станкову.

— …под руководством коммунистической партии, — продолжал Арсо, тепло взглянув на Филипповича, — мы будем после войны строить самое справедливое на земле общество — социалистическое. И неверно, что крестьянство — это единое целое. Одни из крестьян, такие, как Филиппович, не выдерживая конкуренции, разоряются и бросают землю, уходят в батраки или на промыслы, пополняют собой ряды рабочего класса. А другие скупают землю, богатеют еще больше и с помощью денег стараются протолкнуть своих сынков в среду буржуазии. Они цепляются за свою собственность, как рак за гнилое мясо. Да-а, — протянул задумчиво Арсо. — И тебе, Кумануди, и тебе, Филиппович, еще многое нужно понять, очень многое… Жаль, что в батальоне у вас, видимо, плохо занимаются политграмотой…

— Что же? Значит, мы не можем быть в партии? — с затаенной иронией спросил Бранко, подняв глаза.

— Я этого не говорю. Но если уж выяснилось, что ты член партии, то скажи, как ты в нее попал?

— Я? — Бранко огляделся. — Мне предложили записаться.

— И ты, конечно, не отказался? Так. Понятно. Так вот и те двое. — Арсо помолчал. — Конечно, неправильно думать, что в партию вступают люди с уже сложившимися качествами большевика. Эти качества нужно воспитать. Вся жизнь партии, вся ее работа — это большая марксистско-ленинская школа, и многие из нас еще находятся в ее подготовительном классе. Учиться трудно, но не бойтесь трудностей, друзья, не бойтесь неудач, — говорил Арсо, словно отвечая на какие-то свои глубокие мысли. — Старайтесь только, чтобы этих неудач было поменьше. Будьте честными и правдивыми, терпеливыми и настойчивыми. Взвешивайте каждый свой поступок, каждое свое слово…

— Вот тут, — Иованович достал из полевой сумки газету, — напечатана статья о том, каким должен быть член коммунистической партии. Самое важное здесь — слова Сталина. Я подчеркнул их карандашом. Ты можешь, Филиппович, прочесть?

— Не умею, — смущенно пробормотал Джуро. — Бранко вот грамотный.

Кумануди потянулся было за газетой, но Томислав Станков перехватил ее.

— Можно я?

— «Мы, коммунисты, — читал Станков взволнованным голосом, — люди особого склада. Мы скроены из особого материала. Мы — те, которые составляем армию великого пролетарского стратега, армию товарища Ленина… Нет ничего выше, как звание члена партии, основателем и руководителем которой является товарищ Ленин… Не всякому дано выдержать невзгоды и бури, связанные с членством в такой партии».

Прочтя это, Томислав провел ладонью по лбу, глаза его блеснули гордостью. Джуро взял у него газету и, отойдя к окну, бережно ее разгладил на подоконнике. Как он жалел сейчас, что не умеет читать!..

11

«…В большой актовый зал гимназии сквозь стрельчатые окна с цветными стеклами наверху потоками вливался свет мартовского солнца. Небо было такое яркое, такое синее, будто снег и вьюги только и делали, что весь месяц начищали его до блеска.

И солнце и небо — все было подстать праздничному, приподнятому настроению, не покидавшему людей с прошлого вечера, когда они встретились и поговорили с Арсо Иовановичем. И даже необходимость явиться на собрание к назначенному часу скрытно, поодиночке, и строгий, придирчивый контроль у дверей, где с грозным видом стоял ординарец Катнича Пантера, не могли испортить настроения участников партийного собрания. Иован, уходя, сказал мне, что ему нужно побывать на колокольне церкви, где у нас был наблюдательный пункт. Под разными предлогами исчезли из взвода Филиппович, Кумануди, Станков и другие бойцы.

Внезапно за мной пришел Вучетин и обрадованно сказал, что мне, как русскому коммунисту, тоже разрешено присутствовать на партийном собрании, которое созывалось в секретном порядке. Я уже и прежде немало удивлялся тому, что состав партийной организации был засекречен, членских билетов не существоало. Трудно было отличить партийного бойца от беспартийного. Человеку приходилось просто верить на слово. О том, кто у меня во взводе коммунист, я узнал лишь теперь.

В первом ряду стульев Катнич поставил два больших плюшевых кресла — для Иовановича и Ранковича. Оглянувшись на меня и Милетича, он приник к уху Ранковича и с виноватым видом принялся было что-то нашептывать ему, но тот брезгливо отстранил его.

— Опять Марко у нас, — тихо сказал Милетич. — Но сейчас он что-то уж слишком тихий…

Когда члены президиума заняли места за узким длинным столом, Мачек суетливым жестом указал Иовановичу на покрытую ковром кафедру и торжественно объявил:

— Слово предоставляется начальнику верховного штаба Народно-освободительной армии и партизанских отрядов Югославии другу Арсо Иовановичу.

Катнич первый захлопал в ладоши и скривился в полуулыбке:

— Просим, просим.

Бойцы слушали Иовановича с восторгом. Он рассказал о международной обстановке, о положении на фронтах, о том, как Красная Армия неуклонно продвигается вперед, идет на север, идет на запад и на юго-запад — в направлении Балкан.

— А наши западные союзники?.. — вскользь заметил Ранкович, чуть выпрямляясь в кресле. — Они героически рвутся к Риму!

— Скажу сейчас и о них, об их героическом рвении, — Арсо насупил широкие черные брови. — Для точности я приведу последние высказывания генерала Эйзенхауэра. Вот его слова на пресс-конференции военных корреспондентов в Лондоне. — Арсо перелистал записную книжку. — Вот. «В основном, — сказал он, — войны выигрываются общественным мнением. Если вы, — обратился Эйзенхауэр к корреспондентам, — в такой же степени, как я, полны нетерпением выиграть эту войну и покончить с ней, то больше нам не о чем беспокоиться».