Югославская трагедия

И Маккарвер повернулся к подошедшему Катничу.

— Угостите нас чашкой кофе, дружище? Хочется полчасика отдохнуть. Я вам привез настоящий кофе в подарок. Бразильский!

— Сердечно благодарю! — Катнич подхватил мешочек и взял гостя под руку. — Кстати, у моего хозяина сегодня день славы, день святого патрона, шефа семьи, так сказать. Древний сербский праздник.

— О! Это интересно! — Маккарвер украдкой бросил взгляд на предусмотрительно вырытую под деревьями глубокую щель.

— Мы, сербы, очень привержены к старинным обычаям. Даже пословица есть: «Где слава, там и серб», — сказал Катнич.

— У наших народов много общего, дружище!

— Очень приятно! Прошу вас, мистер Маккарвер. — Катнич распахнул дверь дома и подбежал к комкору. — Прошу.

Но тот отрицательно мотнул головой и пренебрежительно процедил сквозь зубы:

— Я похожу немного здесь. Мне нужно сосредоточиться.

Поповичу хотелось остаться наедине со своими мыслями…

Навстречу американцу, наспех застегивая сюртук, устремился хозяин Душан Цицмил, багроволицый, с выпуклыми бусинами глаз, похожий на вареного рака.

— Пожалуйста! Кто к нам в этот день приходит, тот желанный гость, — нараспев произнес он и поклонился.

— Крестьянин? — спросил Маккарвер.

— Да, типичный, — ответил Катнич. — С небольшой склонностью к торговле. Так сказать, сторонник свободного предпринимательства. Руководитель местного комитета народного освобождения. А это его супруга.

Высокая сухая брюнетка в лиловом платье с поясом, украшенным оранжево-красными, со стеклянным блеском камнями, сделала нечто похожее на книксен.

— О! — Маккарвер поправил галстук. — Извините. Я по-походному, без претензий… Солдат!

Хозяйка поднесла ему на медном блюде плоский круглый кулич с узором в виде цветка посередине и чашку с чистой водой и чайными ложечками.

— Предлагается это отведать, — шепнул Катнич. — Таков обычай.

И, показывая пример, взял ложечкой кусочек кулича, причмокивая, положил его в рот, а ложечку опустил в чашку с водой.

Прежде чем взять ложку, Маккарвер смиренно возвел очи горе и сотворил молитву «Сильны во спасение», возблагодарив бога за благодать, ниспосланную путешествующим. Затем он произнес по обычаю «Сретна вам слава», [64] чем окончательно покорил хозяев, и, откушав, с удовольствием огляделся.

В комнате стоял полумрак, пахло ладаном и елеем. На столе горели толстые восковые свечи, увитые бумажными цветами. Узкие струйки солнечного света, в которых золотились пылинки, проникали сквозь спущенные жалюзи. По стенам пестрели раскрашенные фотографии: виды Венеции, Генуи… Вдоль карниза шли неуклюжие, словно намалеванные рукой ребенка, рисунки: косматый лев, играющий в мяч, белка, грызущая орех, всадник с копьем, толстым, как бревно, птица с письмом в клюве, адресованным «Душану Цицмилу», и, наконец, сербский королевич Марко с палицей в руках, дерущийся, как о том свидетельствовала надпись, с турком Мусом Кеседжием.

64

Счастливой вам славы.

— Истинно сербский национальный орнамент, — пояснил американцу Катнич.

Хозяйка вновь подошла с подносом. Бокалы с виной, отварная сладкая пшеница, заправленная орехами и изюмом, варенье. Затем последовали стаканы со сливовицей и жареный поросенок.

Маккарвер охотно все пробовал, пил, ел; облизываясь, превозносил народный обычай — славить имя святого, в данном случае Георгия; сербское гостеприимство сравнивал с великолепным гостеприимством старого американского Юга; расшаркивался перед хозяйкой и уверял, что бесконечно рад случаю познакомиться с жизнью и бытом поселян, что сам он тоже в высшей степени простой человек, демократ…

Между тем Коча Попович, задержавшись в садике, бродил по дорожке, усыпанной красным песком, и нервно обрывал листья с кустов, напряженно обдумывая создавшееся положение.

Приближается Красная Армия! Она уже вышла на реку Прут, на границу, откуда немцы начали свое вторжение в Советский Союз. В Италии же, судя по сводкам, союзники действуют лишь патрулями и артиллерией, отбрасывая разведывательные отряды врага, а Эйзенхауэр все еще совершает инспекционную поездку по Англии. Медлят западные друзья… А советская военная миссия в Югославии уже приступила к работе. Узнают о ней бойцы — начнут, чего доброго, соваться к русским представителям со всякого рода просьбами, жалобами и кляузами… Недавно при встрече с Марко Поповичу бросилась в глаза его повышенная нервозность… Ранкович явно обеспокоен присутствием советской миссии. Он старательно держится от нее в сторонке, памятуя золотое правило: «Всякий, кто оказывается на виду, подвергается изучению». Все же вероятно, что советские люди будут интересоваться историей жизни некоторых лиц из окружения Тито и в том числе любопытной биографией Ранковича. Будут спрашивать, где и что он делал до войны, как ему удалось бежать из гестаповской тюремной больницы. Пожалуй, еще навяжут ему своего офицера связи… Хорошо, что у Ранковича дело так поставлено, что вряд ли к русским допустят какого-нибудь жалобщика, вряд ли хоть одна подозрительная бумажонка проскользнет мимо его бдительного ока. Но разве можно совершенно обезопасить себя от тех, кто видит и знает больше, чем полагается? Во всяком случае, надо утроить, удесятерить осторожность, конспирацию…

— Друже командир, — послышалось, — вас просят.

Попович нетерпеливо отмахнулся, и Катнич исчез за дверью, поняв, что генерал-лейтенант раздумывает над чем-то исключительно важным.

…Перучицу нужно убрать. С ним невозможно поладить. Он любимец Арсо Иовановича. Послать его учиться на курсы что ли? — продолжал соображать Попович. — Нужно исподволь заменять и таких командиров, как Вучетин. Заменять более податливыми и верными людьми, на которых можно положиться в предстоящих внутренних преобразованиях… Последние инструкции Ранковича на этот счет суровы и категоричны. Необходимо взять в ежовые рукавицы бойцов и командиров в батальонах. В корне пресекать всякие попытки самоинициативы. Для этого у Ранковича в распоряжении достаточно сил и средств. Да, ОЗНА шутить не любит! В общем можно было бы и не очень тревожиться за свое благополучие, но… черт принес тогда под Бор этого нахального американца: не дает покоя. Хорошо в глухом Врбово: и сытно и спокойно. Можно даже заняться поэзией, конечно, настоящей поэзией, а не той, что Зогович [65] занимается, хотя в глаза приходится хвалить его грубые стихи — под Маяковского. Разве наши неучи могут понять что-нибудь изысканное? Вот французы, Рембо — это поэзия действительно тонкая. И про кошачьи хвосты умеют писать поэтично. «Ке-ча ты мой — мой кошачий хвостик», — вспомнил Попович, так называла его прекрасная Люси… Но как бы и в самом деле не оказаться в хвосте событий? Он опять вернулся к мыслям, которые его назойливо беспокоили.

65

Родован Зогович — крупнейший сербский поэт, преследуемый титовцами.

К чему, например, американец потащил его на самолете в район Коницы? Все носится со своей так называемой операцией «Ратвик», детально разработанной в тыловом штабе англо-американской миссии, в Бари. План предусматривает разрушение железнодорожной линии Скопле — Ниш — Белград и других важных коммуникаций противника. Но Маккарвер, кроме того, хочет еще до основания разрушить мосты, виадуки, тоннели и железнодорожные узлы на магистрали Мостар — Сараево. Правда, в этом нет особой военной необходимости; здесь немцы передвигаются мало. Но что поделаешь, если вся Югославия по плану западных союзников и с согласия Тито уже разделена на секторы; за разрушение объектов в каждом секторе отвечают партизанский командир и находящийся при нем офицер связи союзной миссии. Сколько хлопот и неприятностей со всем этим! У Раштелицы он, Попович, и Маккарвер приземлились в полной уверенности, что сюда будут сброшены продукты, динамит и взрывные машинки, а получили одну чепуху — портянки какие-то… Конфуз перед бойцами… Ну «Ратвик» — это еще туда-сюда. Пусть подорвут хоть все сооружения из кирпича, камня, бетона и железобетона. Они же, американцы, все разрушенное обещают восстановить после войны. Янки, как настоящие бизнесмены, уже теперь заботятся о приложении своих капиталов в мирное время. И пусть наживаются, лишь бы не мешали ему, Поповичу, добиваться своей цели. Маккарвер заплатит ведь не какими-нибудь динарами или марками, а долларами. Затем, может быть, еще и министерским портфелем. А там, вероятно, и прежние миллионы в карман вернутся. Уж так надоела эта игра в бескорыстие! «Все надоело!» — думал о себе Попович, этот отпрыск сербского плутократа, от безделья бросившийся сначала в сюрреализм, потом решивший сыграть роль героя в Испании и «ненароком» забредший в гестапо.

Теперь, не щадя себя в самоанализе, как человек раздвоенный и внутренне не слишком уверенный в себе, он и пугался своих новых сложных обязанностей перед Маккарвером, и цепко держался за него, как за спасательный круг.

В раздумье генерал-лейтенант шагал все медленнее, не замечая, что он сошел с дорожки и топчет ранние цветы.

А какова в сущности позиция самого Тито? Он, Попович, не так близок с маршалом, как с Марко. Но по некоторым намекам последнего ясно, что Тито разделяет чаяния сербских деловых кругов — создать великое Балканское государство под эгидой Америки.

Попович помнил, как Вилли Шмолка еще во Франции, в лагере для интернированных, выболтал ему о существовании в нацистских кругах идеи создания Балканской или Дунайской конфедерации во главе с Югославией, которая примыкала бы к Федеративной Великой Германии в рамках новой государственной и промышленной организации Европы на основе больших пространств.

Тито, кажется, уже подхватил суть этого плана. Среди его приближенных ходил в свое время слух о том, что когда Влатко Велебит договаривался в долине Рамы с немцами о перемирии, Тито будто бы соглашался вообще прекратить борьбу, если Гитлер его не тронет и разрешит ему создать в Югославии свое правительство, которое будет сотрудничать с немцами. Сейчас, как видно, этой же идеей, и не без успеха, соблазняют Тито англо-американцы. И прекрасно! Тито явно метит в балканские фюреры. Полуграмотный фанфарон, болтун, вообразивший себя государем макиавеллиевской выучки! Ему бы лишь позолоченное кресло да почету побольше.