Юлий Цезарь

Позднее «Письмо» начинается также с традиционной captatio benevolentiae и с превознесения заслуг и деяний Цезаря, но здесь мы сразу сталкиваемся с замаскированным намеком, который, быть может, имеет персональный характер. «Никто, — говорит Саллюстий, — не уступит власть другому по собственному желанию, и, как бы ни был добр и милостив (clemens) тот, кто стоит на вершине могущества, он всегда вызывает опасение тем, что может употребить свою власть во зло» .

Затем Саллюстий восхваляет деяния Цезаря, его кротость во время войны, его отношение к побежденным соотечественникам. Он призывает Цезаря к проведению подобной же политики и в дальнейшем, но самая настойчивость этих призывов заставляет думать, что он скорее ожидает обратного. В этом плане обращает на себя внимание то, как Саллюстий описывает ближайшее окружение, т. е. лагерь Цезаря. Сюда, по его словам, стекаются люди, «запятнанные позором и разложением», все, кто погряз в преступной роскоши и опутан неоплатными долгами.

Далее Саллюстий еще раз возвращается к мысли, что власть, основанная на жестокости, непрочна и тягостна, ибо тот, кто внушает страх многим, и сам должен многих страшиться. Тот же, кто пользуется властью умеренно и милостиво, для того жизнь счастлива, радостна, спокойна. Снова и снова Саллюстий в этом «Письме» призывает Цезаря употребить все его могущество на пользу отечества, не прибегать к суровым приговорам и казням, но проявить истинное милосердие (vera dementia) и позаботиться в первую очередь о том, чтобы «удержать молодежь от пагубных страстей и наклонностей» .

Все эти призывы и увещевания свидетельствуют об определенном изменении отношения Саллюстия к Цезарю. Если раньше он возлагал на Цезаря далеко идущие надежды, связанные с реформой государственного строя, то теперь, в более позднем «Письме», начинают проступать черты разочарования автора как в самом герое, так и в направлении всей его деятельности. Можно ли в таком случае считать Саллюстия столь «безоговорочным» цезарианцем, как это обычно утверждается?

Конечно, нет! Закономерность подобного сомнения становится очевидной, если обратиться к другому важному и интересному свидетельству — сравнительной характеристике Цезаря и Катона в монографии Саллюстия «О заговоре Катилины». Это произведение датируется 41 г.; таким образом, монография написана и опубликована после смерти Цезаря (не говоря уже о смерти Катона!).

Саллюстий, описывая заседание сената, на котором решалась судьба заговорщиков, и даже приводя текст речей (составленных, конечно, самим Саллюстием!) Цезаря и Катона, завершает изложение развернутой сравнительной характеристикой обоих политических деятелей. Она представляет для нас интерес не только как новое свидетельство современника, к тому же прекрасно ориентирующегося в политических взаимоотношениях того времени, но и как наиболее полное, концентрированное и специально предпринятое описание личности Цезаря.

Стоит обратить внимание на самую мотивировку введения интересующей нас характеристики в повествование. Саллюстий говорит, что после долгих размышлении над историей римского народа он пришел к твердому убеждению: все успехи и достижения римлян — результат доблести отдельных выдающихся граждан. И поскольку его современниками были два поистине замечательных мужа — Марк Катон и Юлий Цезарь, то было бы несправедливо обойти их молчанием .

Характеристика начинается с указания на то, что, будучи почти равными по происхождению, возрасту, красноречию, оба мужа в равной же степени одарены и величием духа и славой, но различаются характерами, нравом. Характер и индивидуальность Цезаря определяются такими чертами: Цезарь велик благоволением и щедростью, милосердием и участием, он снискал себе славу тем, что многих поддерживал, прощал, был прибежищем для несчастных, его восхваляли за обходительность и гибкость. Он взял за правило неустанно трудиться, действовать, бодрствовать; он соблюдал и отстаивал интересы своих друзей, клиентов, часто в ущерб собственным; ради доблести он стремился к верховной власти, командованию войском, новой войне .

Нетрудно убедиться, что в характеристике Цезаря подчеркиваются такие качества, как милосердие — оно стало в дальнейшем основным лозунгом его политики умиротворения, — верность «обязательственным связям», энергия и активность. Если иметь в виду общее впечатление, то это в первую очередь образ деятеля, образ активного и честолюбивого политика — украшающие его разносторонние добродетели тоже отнюдь не созерцательного свойства.

Совершенно иным предстает перед нами образ Катона. Это образ «морального героя», Саллюстий акцентирует здесь черты нравственного совершенства. Про Катона говорится, что он всегда отличался безупречностью жизни, строгостью, твердостью, умеренностью, злодеи видели в нем свою погибель. Он не состязался в богатстве с богатыми, в интригах с интриганами, но вступал в соревнование с отважными в доблести, со скромными в стыдливости, с честными в бескорыстии, он был хорош не на словах, а на деле, и потому, чем меньше он сам искал славы, тем в большей степени она его окружала .

Эти две характеристики издавна пользовались п ныне пользуются большим вниманием в современной историографии. Особенно активно обсуждался вопрос о том, кого же из обоих деятелей следует считать героем Саллюстия, кому же он отдает предпочтение: «деятелю» Цезарю или «нравственному герою» Катону? Высказывались самые различные точки зрения. Некоторые исследователи настаивали на ток, что для явного цезарианца Саллюстия, конечно, истинным героем и образцом следует считать Цезаря, а Катон для него «слишком непрактичен». Другие не без оснований подчеркивали то обстоятельство, что к этому времена Саллюстий испытал разочарование в Цезаре, и потому ему уже больше импонировал образ нравственного героя. И наконец, высказывалась точка зрения, сводящаяся к тому, что ни Цезаря, ни Катона нельзя признать идеалом государственного деятеля в глазах Саллюстия.

Мы не можем полностью принять ни одну из изложенных точек зрения. Пожалуй, наиболее убедительной нам представляется последняя, ибо–мы готовы согласиться с тем, что ни «деятель» Цезарь, ни «моральный герой» Катон, каждый в отдельности, не могли ныне удовлетворить требованиям, которые выдвигались Саллюстием, когда перед его взором рисовался облик идеального государственного деятеля. Потому он не высказывает своего предпочтения тому или другому, потому он и не ограничивается чьей–либо одной характеристикой, поскольку ему теперь импонирует лишь некий синтезированный образ, в котором черты энергичного деятеля обязательно должны быть объединены, дополнены чертами нравственного героя. Потому–то в структурном отношении — и это, конечно, сделано намеренно, с умыслом — обе характеристики построены таким образом, что фактически сливаются в одну, а перечисление качеств и особенностей облика обоих деятелей тоже дано слитно: если названа какая–то черта характера Цезаря, то ей сразу же противопоставляется дополняющая (но отнюдь нe исключающая!) ее черта характера Катона и т. д.

Но для нас в данном случае не столь интересен вопрос об истинном герое Саллюстия, сколь интересна и важна характеристика Цезаря, как таковая. В какой степени она может считаться объективной и справедливой? Казалось бы, после того, что говорилось выше о ненадежности, о ложном правдоподобии характеристик современников, ответ на подобный вопрос не должен вызывать сомнений.

Все сказанное об оценках современников и ближайших потомков, несомненно, остается в силе. Но ведь существует понятие не только абсолютной, но и относительной объективности. Поэтому, на наш взгляд, есть основания говорить о большем беспристрастии оценок Саллюстия по сравнению, например, с высказываниями того же Цицерона. Такое расхождение не случайно и объясняется рядом причин.

Прежде всего следует учесть, что Саллюстий в отличие от Цицерона, возвратившись в Рим из своей провинции (после смерти Цезаря), уже не принимал никакого участия в политической жизни и борьбе, целиком посвятив себя занятиям историей. Одно это обстоятельство могло содействовать подведению более спокойных, а потому и более беспристрастных итогов недавнего прошлого.

Кроме того, только что изложенное рассуждение по поводу сравнительных характеристик как бы наталкивает на вывод о «нейтральном» отношении Саллюстия к Цезарю. Хотя он в этот период не безусловный цезарианец, не страстный поклонник и панегирист, и для него Цезарь теперь вовсе не идеал государственного деятеля, но вместе с тем он не испытывает к нему и никакой вражды, более того, продолжает его считать (правда, наряду с Катоном) мужем «выдающейся доблести». Такое отношение, пожалуй, может служить если не гарантией, то хотя бы какой–то предпосылкой более объективного подхода, в той, конечно, мере, в какой позволено вообще говорить об объективности личных оценок.

И наконец, в подтверждение высказанной точки зрения можно привести еще одно соображение. Дело в том, что саллюстиева характеристика, как мы знаем, ретроспективна. Сам по себе этот факт отнюдь не свидетельство большей объективности. Но ретроспекция, привнося некоторые неизбежные отступления от эталона объективности (кстати, кто и когда смог его установить?!), тем не менее «снимает» многое несущественное, наносное, преходящее. Поэтому характеристика Цезаря в «Заговоре Катилины» включает в себя какие–то более или менее устоявшиеся оценки. Это видно хотя бы из того, что в ней подчеркивается, например, милосердие Цезаря — качество, которое он в 60–х годах еще никак не мог и не имел случая проявить. Таким образом, рисуемый Саллюстием в монографии образ Цезаря (а также и Катона) — это вовсе не Цезарь времен заговора Катилины, но некий обобщенный (даже по сравнению с «Письмами»!) и итоговый портрет.