Юмористические рассказы об актёрах, о любви и глупости

Неожиданно главный режиссёр откинулся в кресле и сгрёб свой иссиня выбритый подбородок в массивную ладонь:

– Я вас понимаю, София…

– Валерьевна, - прошептала актриса и ужаснулась, в театре её никогда не называли по имени-отчеству.

– София Валерьевна-а, - задумчиво протянул режиссёр, - у меня есть для вас одно интересное поручение.
–  Он возложил подбородок себе на ладонь и уставился на Подрезкину, словно доктор на сложного больного.
–  Я был бы вам чрезвычайно признателен, если бы вы занялись наставничеством молодёжи.

– Я?!..
–  Сонечка в недоумении уставилась на режиссёра, как будто в кресле сидел не человек, а дельфин.
–  Какой молодёжи?..

– Актёрской молодёжи. В этом году в театр пришли молодые артисты, им нужен наставник. Я думаю, наставница. И знаю, - у вас это получится, вы талантливый человек, замечательная актриса!..
–  Кусай Дугуевич с нежностью акулы взглянул Сонечке в глаза, отчего она совсем растерялась.

–  Только у вас это и получится, больше мне не на кого положиться.

Честно говоря, хоть в театре и были молодые актёры, но об этом мало кто вспоминал, потому что видели их редко, да и то лишь в массовых сценах где-нибудь на заднем плане. «Пусть играть научатся, - говорил поставлено-гремящим голосом Халкидаев.
–  Тогда и роли получат. Может быть, и большие!..» - заканчивал он многозначительно и поднимал глаза к потолку. Правда, никто не знал, как они должны учиться, но с увесистыми словами премьера все покорно соглашались. Сами молодые актёры, как тени, возникали за кулисами во время спектакля, завистливо глядя, как их более старшие товарищи играют персонажей намного моложе себя, и недоумённо переглядывались. «Профессионалы!
–  восхищённо шептал седой парикмахер Самсон.
–  Горчишникова уже тридцать лет Джульетту играет, а сама того и гляди бабушкой станет! Вот у кого учиться надо - эх, молодёжь! Кому театр оставить - некому…» Самсон горько вздыхал и, покачиваясь, брёл в свой парикмахерский цех, расчёсывать парик для Халкидаева.

Среди молодых актёров было два паренька из местного колледжа культуры и три девицы. По именам их мало кто знал, а трёх девиц за то, что они везде ходили вместе, словно привязанные, прозвали Змеем Горынычем. Вот и сейчас они сидели в пустой курилке на длинной скамье, будто воробьи на ветке, опасливо оглядываясь и перешёптываясь. Соня Подрезкина не курила, поэтому, когда она просунула голову в дверь курилки, в её нос ударил сильный и гадкий запах окурков. Она закашлялась и махнула молодым актрисам рукой, чтобы шли за ней. «Так, девочки, - уже в коридоре выдохнула Соня, - курить надо прекращать. Надо беречь связки, актрисе нужен хороший цвет лица, нужна белоснежная улыбка. Вот, - Соня дала каждой по леденцу, - сладкое помогает памяти и заменяет сигарету». Самая высокая из девиц со странным именем Викторина взглянула сверху на Сонечку, хмыкнула и, покачиваясь, пошла прочь. Следом за ней засеменили две остальные.

На следующий день перед спектаклем Соня Подрезкина поймала двух молодых актёров за кулисами, и стала долго и терпеливо им объяснять, как выходить на поклон перед публикой: как сохранить достоинство даже при поклоне, как смотреть в зал через полуприкрытые веки, чтобы казаться для зрителя неприступнее, кого из актёров пропускать на поклон первым, кого вторым, а кого третьим. Вспомнила, кому из заслуженных актрис отдавать цветы, если их ненароком подарили тебе, и как вызывать на «бис» главного режиссёра, даже если зрители в партере проспали весь спектакль. Сонечка настаивала, что это очень важная информация и, если они не будут знать её как дважды два, то их жизнь может превратиться в ад. Худощавый Альберт с яйцевидной головой поморщился и назвал это «дедовщиной и бредятиной», а упитанный очкарик Владик глупо улыбался мокрым ртом и причмокивал, будто ему рассказывали анекдот.

– Это театральные традиции, - отрезала Соня и нахмурила брови.
–  Они передавались веками - мы должны их хранить и приумножать!

Всю следующую неделю Сонечка развивала бурную шефскую деятельность, она как бы невзначай вдруг возникала в курилке или в кулисах, встречалась в коридоре с молодыми артистами и заводила разговоры: о просмотренных фильмах, о прочитанных книжках, о тяжёлом актёрском труде, об удаче, о париках, о наклеенных усах, о старой обуви, о плохой работе буфета и ещё о многих-многих вещах.

Однажды в азарте воспитательной деятельности, разыскивая своих «подшефных», Подрезкина оказалась на театральном чердаке. Молодые актёры показались ей такими несчастными, такими заброшенными, что она решила научить их, как бороться за роль и место под солнцем на примере личного опыта:

– Эта Горчишникова просто зубами вцепилась в роль Капочки!
–  сжимала кулачки Подрезкина.
–  Ну, думаю, вот тебе! Может быть, у меня больше нормальных ролей до конца жизни не будет. Я прихожу к главрежу в кабинет и ка-а-ак дам по столу кулаком!
–  Сонечка рубанула рукой воздух.
–  Это что за безобразие, говорю?! Это как же так, говорю?! Вы же губите честные таланты, говорю!..

– Послушайте, - первым не выдержал Альберт и расплющил дымящийся окурок о стену.
–  Я больше не хочу вас слушать. Меня не интересует жизнь травести.

Змей Горыныч в лице трёх девиц привстал с каменного порога и, вращая большими накрашенными глазами, попятился вниз по лестнице, словно боясь удара со спины.

Соня Подрезкина стояла с открытым ртом и удивлёнными глазами. Затем она тихо спустилась в свою гримуборную, заперла дверь на ключ и села за столик. Включила настольные лампы, направив их себе в лицо, будто два прожектора, и уставилась в зеркало, перед которым уже много лет разрисовывала себя то в клоуна, то в зайчика, то бог знает во что… Она просидела так около трёх часов, как мумия, не проронив ни слова и не пошевелившись. Говорят, когда йоги входят в такой транс, они могут предвидеть будущее. Увидела ли Соня Подрезкина своё будущее - трудно сказать. Но после этого поведение актрисы изменилось, она забросила всю свою «шефскую» работу, редко общалась с артистами, а к главному режиссёру Кусаю Дугуевичу вообще перестала заглядывать в кабинет… Хотя… Старый парикмахер Самсон говорил, что Соня как-то зашла к главрежу, у которого сидела заслуженная актриса Горчишникова и они оба громко смеялись. Что их развеселило, можно только догадываться, но Соня вылетела из кабинета вся красная и ошалевшая, будто бы из чужой спальни. А буквально через несколько дней Змея Горыныча заметили в гримёрке у Елены Горчишниковой, а Владик и Альберт стали вхожи в актёрские пенаты Халкидаева. Мол, они сами просили главрежа «поучиться у мастеров» и «чтобы мэтры взяли над ними шефство», говорили, что Халкидаев посылал ребят за водкой после спектакля, а Горчишникова заставляла Змея Горыныча расточать ей комплименты. Но в театре слишком много сплетен, и трудно понять, где правда, а где злая ложь.

Соня Подрезкина стала более замкнутой, обидчивой и больше уже не просила серьёзных ролей у главного режиссёра. А в театре, провожая взглядом Подрезкину, актёры называли её уже не стервой, а просто истеричкой.

Самогон на мандариновых корках

(Почти что быль)

Вячеслав имел удивительную особенность - вкусно, смачно говорить. Замечательный актёр - и с этим мало кто спорил - но когда им произносились слова, ему не было равных. Каждое слово становилось осязаемым, имело свой вкус и запах, казалось, он не говорит, а вылавливает пельмени из кипящего душистого бульона и аккуратно укладывает их в тарелку, приправляя сверху жирной сметаной и ароматной зеленью. Даже когда он читал сонеты Шекспира или рубаи Омар Хайяма, философская глубина текста окрашивалась какой-то гастрономической загадкой.

Работницы театрального буфета Славу просто обожали, в тот день, когда он играл обжору и выпивоху Фальстафа, буфет за время антракта пустел, как привокзальный ларёк у вагона с дембелями. В первом акте зрители просто исходили слюной, глядя, как Слава смачно пил закрашенную под вино воду и закусывал это варёной курятиной, а если он ещё и начинал смаковать свои вкусовые ощущения, то, казалось, зритель стонал от обилия желудочного сока. Это было начало девяностых годов, когда даже водка и макароны продавались по талонам, и никаких гастрономических излишеств люди позволить себе не могли. Видимо, это только обостряло любовь к его таланту.

Вячеслава пустые прилавки магазинов нисколько не беспокоили, он ходил на рыбалку, за грибами, засаливал капусту с огурцами в смородиновых листьях и гнал отличнейший самогон, который настаивал на мандариновых корках и ласково называл «мандариновкой». Иногда Слава приносил в театр солёных маслят и мандариновой самогонки, как он говорил «на пробу». «Душа-человек! Эпикуреец!» - восклицал актёр Сан Саныч, опрокинув стопочку. Потом вдруг замирал, словно прислушиваясь к себе, и, блаженно поглаживая живот, произносил: «Ах ты!.. Как будто Бог в тапочках прошёл!»

Жена Таня, или как ласково её звали Тотошка, была моложе Вячеслава лет на пятнадцать, и актёры в театре поговаривали, будто бы он увлёк девчонку своими кулинарными талантами и лёгким отношением к жизни. Сама Таня только усмехалась, мол, а что такого, ну нравится ей, как он рассказывает анекдоты и солит капусту с тмином. Капуста с тмином было ещё одним фирменным блюдом, которое все в театре обожали…

В общем, когда после премьеры спектакля вставал вопрос, куда всей толпой идти отмечать это грандиозное событие, то после секундных колебаний между буфетом и Славой чаша весов склонялась в сторону Славы. Жили они в бревенчатом доме, пахнущем древесиной и влагой, отчего казалось, что находишься в нерастопленной русской бане. Тотошка накрывала стол на застеклённой веранде, выставляла разносолы и пузатый графин с нежно-оранжевой мандариновкой. Слава обожал эти долгие, говорливые застолья, где можно было вслух смаковать тексты Бабеля, Мандельштама, Венечки Ерофеева, Хармса…