Юнармия

Порфирий подошел к Ваське:

– А что твой отец делает?

– Он слесарем деповским работает. Про него все го­ворят, что он первый в поселке большевик. Он даже командира бронепоезда не испугался.

– А дома когда он бывает?

– Вечером.

Красноармеец помолчал немного, а потом сказал:

– Вот что, Василий. Приходи ко мне как-нибудь вече­ром, мы к отцу твоему вместе пойдем.

– Вы и к нам тогда приходите. Мы с Васькой в одном дворе живем, – сказал я.

– Да и я недалеко живу – четвертый проулок сзади, – сказал Гаврик.

Порфирий засмеялся.

– Мне бы уж как-нибудь до одного дотащиться, – ска­зал он. – Нога у меня теперь, как полено. Да и опасно мне разгуливать – сгребут. Так вот что, Вася, скажи своему отцу, что, ежели он не боится, пускай как-нибудь рабочих созовет, кто понадежнее, человек трех-четырех, да меня предупредит.

– Непременно скажу.

Мы попрощались с Порфирием и разошлись по домам.

Это был первый день в истории нашего боевого отряда.

Глава XII КРАСНЫЕ И БЕЛЫЕ

Возле бакалейной лавки мы с Гавриком увидели стан­ционных ребят. На вытоптанной дорожке они играли в ко­стяшки – в альчики. Игру вели Пашка Бочкарев и Мишка Шевченко.

Пашка Бочкарев, толстый, с красными щеками, все время проигрывал. Он неуклюже нагибался, ставил на кон разрисованные альчики и медленно крутил между паль­цами свинцовый биток. Мишка Шевченко был проворнее: тонкий, худощавый, он ловко сбивал с кона Пашкины ко­стяшки и хохотал, широко раскрывая рот.

– Эге, – говорил он, – были ваши, стали наши!

Пашка проигрывал альчики один за другим. Он крас­нел, пыхтел, ругался. Наконец не выдержал, повернул фу­ражку козырьком назад, подошел к Мишке поближе и ни с того ни с сего съездил его по носу. Кровь брызнула у Мишки из носа фонтанчиком.

– За что бьешься? – крикнул Шурка Кузнецов, выби­раясь из толпы ребят.

Пашка испуганно пробормотал:

– А за то, что играет не по правилам. Пусть, когда бьет казанки, не мухлюет.

– Врет он, я не мухлюю, – плаксиво закричал Мишка.

Он знал, что если Шурка Кузнецов за него заступится, так никто уже не посмеет его тронуть Шурка был парень горячий, – что попадется под руку, тем и саданет.

Тут подошли Афонька Кипущий и Ванька Махневич.

Афонька, не разобрав толком, в чем дело, набросился на Пашку сзади и схватил его за шиворот.

– Постойте, – лениво протянул Ванька Махневич. – Чего это вы все за Мишку? Я знаю его, он всегда в игре мошенничает.

Афонька отпустил Пашкин ворот. Пашка круто повер­нулся и тут же на месте рассчитался с ним: подряд два раза дал ему в ухо и по лбу.

– Вот тебе, чертов апостол! Не лазь, куда не просят!

Драка разгорелась бы вовсю, если бы не вмешались мы с Гавриком.

– Вы чего тут деретесь? – басом спросил Гаврик.

– Не, никто не дерется, – спокойно сказал Ванька Махневич.

Гаврик посмотрел на Мишку, у которого все лицо было разрисовано кровью, и на Афоньку Кипущего, который держался за левое ухо.

– Видать, что вы мирно беседовали, – сказал Гав­рик. – А теперь что делать думаете?

– По домам пойдем, – сказал Шурка Кузнецов. – Мне голубей кормить пора.

Мишка Шевченко нагнулся и стал собирать альчики. Оба кармана он набил костяшками.

– Отдай мою белую! Чего хапаешь? – закричал Афонька.

– На, подавись! – крикнул Мишка.

Он бросил наземь костяшку, сунул руки в оттопырен­ные карманы штанов и зашагал по дороге.

Гаврик подскочил ко мне и зашептал в самое ухо:

– Я пойду его уговаривать, а ты этих организуй. Толь­ко Афоньку не бери – он разболтает.

– Ладно, сам знаю, – сказал я.

Гаврик бросился догонять Мишку, а я остался с ребя­тами.

Афонька подобрал с земли белую костяшку и тоже по­шел прочь.

– Ребята, – тихо сказал я и поманил рукой Шурку, Пашку и Ваньку Махневича.

Афонька обернулся.

– Вы чего это? – подозрительно спросил он.

– Да так, чего ты привязываешься? – ответил я. – Иди куда шел.

Но Афонька не хотел уходить.

– Я знаю, вы что-то надумали, а мне не говорите. Вот когда тебе пистоны нужны были, Гришка, тогда ты со мной говорил? А теперь – так без меня.

– Ну, ладно, оставайся, – сказал я.

Мы впятером уселись на ступеньках бакалейной лавки.

На площади перед крыльцом и на улице, что примыкала к лавке сбоку, было пусто и тихо. Только на другом конце площади у плетня стояла казачья бричка, в которую уткну­ли морды две гнедые сухопарые карачаевки.

Долго я мялся, не зная с чего начать.

Наконец сказал:

– Ребята, как вы думаете, в Кубани вода мерзлая?

– Конечно, мерзлая, – ответил Пашка и посмотрел на меня с удивлением.

– А сколько верст будет до Курсавки?

– Говорят, сорок. А что? – насторожился Шурка Куз­нецов и придвинулся ко мне поближе. – Разве слышно что?

– Да нет, ничего не слышно. Я просто так. А вы знае­те, что в станице делается?

– Ну, что делается? – спросил Шурка.

– Неужели же ничего не знаете?

– Да что ты тянешь! – рассердился Шурка. – Говори толком!

– А ты сам пойди да узнай, что там делается, если ты такой быстрый.

– Ну, что ж, и пойду, – сказал Шурка.

– Пойди, пойди, – сказал я. – Тебя либо нагайкой от­стегают, либо – на веревку.

– Вы потише, – прошептал Афонька. – Вон казак ко­ней запрягает.

На том краю площади казак повернул дышло брички, завел коней, надел постромки и зацепил вожжу. Потом вскочил в бричку и стоя поехал.

– Хаустов, – сказал Пашка. – Наверно, опять с доне­сением к коменданту приезжал.

– У, хамлюга, – прошептал Шурка Кузнецов, прово­жая глазами казака в серой папахе с красным вершком. – Вот так бы и смахнул его с брички, кабы винтовка была!

– Слушай, Шурка, – сказал я. – И вы, ребята, слушай­те. Давайте отряд соберем – Хаустовым вершки сбивать будем, а?