Чтение онлайн

ЖАНРЫ

Шрифт:

— Иди, тебе полезно развлечься.

В цирке она встретила Гришу Дятлова, вместе с ним смотрела конюшни. Нина гладила шоколадного пони. Гриша купил сахар, и пони прямо с Нининой ладони, дыхнув теплотой, слизнул сахар. Под куполом гонялись велосипедисты; клоуны — бубновые валеты — кувыркались по песку; щелкал бич, и наездница в веерной бриллиантовой юбке — гоп-ля! — прыгала через зеленые ленты, стоя на бархатном седле, — гоп-ля! — фарфоровые собачки обнимались лапками и танцевали вальс; слон хоботом-удавом закидывал за пазуху французские булки, улыбался хитрыми глазками, звонил в колокольчик, из хобота-брандспойта поливал галерку; женщина в черном трико с самого верха прыгала в пламя; оркестр не играл, только маленький барабан; фокусник бросал цилиндр вверх,

свистел, и цилиндр прибегал, как по ниточке, к нему обратно, фокусник взмахнул рукавом — вылетели с кудахтаньем куры; розовые акробаты летали по воздуху, мелом натирали руки и подмышки, раскачиваясь на трапециях; по мучному лицу клоуна стекал яичный желток: «Уй, какой вкусний глязунья!..»

Очень смешно. Нине давно не было так весело. Гриша Дятлов довел ее до дому. Они условились как-нибудь вместе пойти на каток.

Во дворе соседская кухарка встретила Нину:

— Ваш братец приказал вам долго жить.

Нина не поняла, что это значит, но вдруг стало мучительно совестно. Зачем пошла в цирк, так много смеялась и за весь вечер ни разу не вспомнила Петю? И не надо было, чтоб ее провожал Дятлов — Петя его не любит…

Петя, мертвый, лежал на столе и был похож на китайскую девочку. Нина поцеловала его в височек, заплакала. Она часто думала: как хорошо, что у нее есть брат! Он ее не даст в обиду, всегда защитит. И вот больше нет брата… Папа сидел на диване, опустив голову. Его плечи вздрагивали. Нина заметила это, еще громче заплакала. Зачем она ходила в цирк? Она теперь самая несчастная на свете… И совсем еще недавно она говорила с Петей о том, что никто из них не видел покойников. И вот Петя — покойник… Она еще и еще громче плакала.

В эту зиму Нина ни разу не пошла на каток. Она готовила уроки и рано ложилась спать. Когда ей попадалась синенькая тетрадочка, на которой рукой Пети было написано: «Ученика VI класса П. Дорожкина», Нина прятала тетрадочку в шкаф — там, где лежала Петина зубная щетка, гребешок и лакированный ремень. Петин перочинный ножичек и резинку Нина взяла себе. В эту зиму она почувствовала себя взрослой, хорошо училась, много читала и штопала папе носки.

Неожиданно — революция. И у папы красный бант, и у Нины красный бант, и у Дарьи красный бант, и у лошади красный бант, и у трамвая красный бант, и у памятника Кутузову каменные усы перевиты красным бантом. У всех на улице красный бант. Вся улица — красный бант.

Папа со всеми целуется. Все идут прямо по мостовой. Над головами идут красные флаги.

Вставай, подымайся…

Папа крепко держит под руку Нину, а у нее спадает правая калошка, но это неважно… Снежинка упала в рот. Снежинка застряла в ресницах, но это неважно.

Вставай, подымайся…

Рядом с папой — доктор Куделько в оленьей дохе, купец Гамбург в черной шубе с хорьковым воротником, торговец Скутьев в фетровых бурках и высокой серой барашковой шапке. В этой же шеренге сын Гамбурга — Сережа, восьмиклассник, с выпуклыми котиковыми глазами, в гимназической фуражке без герба…

Богачи, кулаки жадной сворой Расхищают тяжелый твой труд. Твоим потом жиреют обжоры, Твой последний кусок они рвут.

— Да здравствует свобода! Ура-а! Свобода-а-а!

Целуются, и хоть не пасха, но при этом говорят: «Христос воскресе!»

— Сегодня он воистину воскрес! — отвечает папа и энергично пожимает руку.

Сережа Гамбург многозначительно сказал:

— Под весенними лучами солнца — свободы — растаял старый режим…

Вставай, подымайся, Рабочий народ! Вставай на борьбу, люд голодный… Вперед!
Вперед! Вперед!..

Хлеба давали все меньше и меньше. В гимназии содрали портрет царя, и начальница плакала. Гриша Дятлов заявил, что он анархист.

— Я видел, вы шли в демонстрации рядом с купцами Гамбургом и Скутьевым. Просто смешно, когда эти спекулянты поют: «Богачи, кулаки жадной сворой…» Они и есть — жадная свора. На фонарь буржуев, как во время Великой французской революции!

Нина не соглашалась.

— У нас бескровная революция, — возражала она папиной фразой, — нам нужен такой строй, как в Англии.

Дома Нина горячо высказывала все то, что ей говорил Дятлов. Государство — это зло. Всякая власть для народа — все равно что для лошади: и телега сволочь, и сани сволочь — всех тащи…

Валерьяна Владимировича выбрали в городскую думу. Он поздно приходил домой.

Многие гимназистки называли себя эсерками, многие записались в партию народной свободы (кадеты), были монархистки, были энесовки (народные социалисты).

Нина никак себя не называла: она еще не знала, кто она. Когда слушала Дятлова и когда тот пел «Черное знамя», у нее внутри клокотало, сердце рвалось наружу, ей хотелось сражаться и умереть за счастье всех угнетенных, всех обездоленных людей на свете. Слушая Дятлова, Нина думала, что она анархистка и люди лишь тогда станут хорошо жить, когда не будет никакой власти.

Гриша дал Нине прочесть Бакунина «Государственность и анархия», но она не смогла одолеть ни одной страницы: так это было неинтересно, а главное — все время думалось совсем о другом.

В город приехал Милюков. Он читал лекцию о Дарданеллах. Валерьян Владимирович вместе с Ниной отправились в городской театр — слушать Милюкова.

Перед началом лекции они пошли за кулисы. Папа почтительно поздоровался с Милюковым, представил Нину:

— Моя дочь, также жаждущая деятельности в партии народной свободы.

Милюков улыбнулся, слегка дрогнув никелевыми усами. Нина поклонилась, пожала пухлую, очень мягкую профессорскую руку.

Тут же, за кулисами, были и взлохмаченный Сережа Гамбург и еще какие-то важные господа в накрахмаленных манишках. Нину и папу Сережа Гамбург устроил в губернаторскую ложу с малиновыми занавесками. Там сидели дамы, пахло духами. Молодые люди в черных смокингах, сияя проборами, чистили для дам апельсины. В ложу вбегал Сережа Гамбург, шептал папе на ухо и убегал обратно.

Раздались аплодисменты: это появился на сцене Милюков. Все присутствующие в ложе поднялись, захлопали, Нина тоже хлопала…

— Милостивые государыни и милостивые государи…

В это время сверху сорвался свист и чей-то отчаянный крик: «Долой Милюкова!..»

Свист. Шум. Шиканье…

— Милостивые государыни…

Сильный свист с разных углов галерки полетел по театру. Свист описывал траекторию — вонзался в люстру на потолке, падал вниз и обжигал лысины партера. Свист пробегал по ложам театра, взрыхлял прически дам, колол розовые мочки (дамы затыкали уши), царапал манишки молодых людей. Свист летел по прямой — толстой струей в лицо Милюкову, а тот не дрогнул. Свист. Профессор держался с достоинством. Он доставал белоснежный надушенный платок из заднего кармана фрака, касался лба, кончика носа и прятал платок обратно…

— …и милостивые государи…

— Во-он! Пошел во-он! Шкура!..

Свист.

Папа, явно возмущенный, нагнулся к дамам, что-то им говорил, но из-за шума ничего не было слышно.

Прибежал Сергей Гамбург и, взволнованный, сообщил:

— Сейчас выведут этих хулиганов. Уже распорядились.

Шум не прекращался. Наверху хлопали двери, как выстрелы. И вдруг сразу стало очень тихо…

— Милостивые государыни и милостивые государи…

Больше никто не перебивал Милюкова. Нина внимательно слушала, но ее клонило ко сну, слипались глаза. Вздрогнула — в ложе смеялись. Она подумала: смеются потому, что она заснула. Смеялись совсем по другому поводу: один из молодых людей, с длинным подбородком, горбоносый, зажал в глазу корку апельсина, точно монокль. Даже папа улыбнулся.

Поделиться с друзьями: