Юноша

— Богданович горит.

— Какой? Молодой или старый?

— Старый!.. Имение молодого правей будет, — это уж Хорьков произнес про себя.

Синеоков пел песни. Он знал много песен, но пел плохо. Слишком громко. Вероятно, ему самому казалось, что он поет хорошо. Вдруг обрывал песни и на разные мотивы распевал:

— Ни-на! Нина-ни-на — Ни-на-на-а-а! Ни-на! Ни-на-ни-на-ни-на-на!

— Вы в какой-нибудь партии состоите? — спросила Нина.

— Конечно, нет. Хватит с меня, что мой папа кадэ и моя мама кадэ, а дед, безусловно, монархист… Мне предлагали записаться к эсерам, но помилуй бог от всех партийных дрязг. Я поэт. Я в партии искусства. Великая вещь — искусство! Я поэт. «Когда луна свершает путь свой молчаливый, люблю в колодец заглянуть и отскочить пугливо…»

— Вы знали Гришу Дятлова? Он был анархист.

— Дурак он был и… гордый. Ходил заплатанный, а зазнавался… Однажды я чуть его не побил. Играли у одного гимназиста в карты, а Дятлов азартный, и вот он идет по банку и ставит последние тридцать рублей. А я знаю, что у него финансы поют романсы: ведь он уроками жил… Мне проиграть тридцать рублей ничего не стоит… Я ему и намекни насчет его капиталов, а он в меня пепельницу… Хорошо, что меня удержали, я бы из него котлету сделал… С тех пор мы не раскланивались… Ни-и-на! Ни-на-ни-на-на-на-а!..

Синеоков рассказывал о своих знакомых барышнях. У него была своеобразная классификация девушек: «Эта — ничего себе», «эта — ломака».

— А я не люблю, когда баба ломается: и ох, и ах — «не тронь меня»… А вот с этой никогда не скучно. Она просто смотрит на вещи.

— Как это — «просто смотрит на вещи»?

— Вы еще ребенок. Вы птенец… Вот приедем в город, я займусь с вами. Вы мне нравитесь. Определенно нравитесь..

Нина хотела сказать: «Вы мне тоже нравитесь», но побоялась…

Сережу Гамбурга он также знал.

— Когда Сережа был у кадетов, он у нас дневал и ночевал. С Милюковым возился… Потом он перекочевал к эсерам, а сейчас — вот я его недавно встретил — он, кажется, уж большевик… Странный парень… Начитанный… Странный парень… Я его никак не раскушу. Сентиментальный… Писал стихи под Надсона. Слава богу, бросил…

Зарево пожара совсем побледнело. Светало. Стало свежо и прохладно. Нина с удивлением заметила, что небо серое, в то время как еще недавно оно было полно звезд. Спицы и руль велосипеда потускнели и стали такого же цвета, как небо. Синеоков как-то сразу стих, побледнел, и под глазами резко обозначились коричневые круги.

Вот опять кирпичный завод… Понуро шли люди на работу. Молочницы, согнувшись, несли бидоны с молоком. Толстоголовые воробьи копались посредине шоссе в навозе. Они взлетали стайками и садились на телеграфный провод. На огородах ярко зеленели кочаны капусты. У самого въезда в город обогнали воз с гусями: гуси тревожно кричали, вытягивая ввысь восковые клювы.

— Гуси! Какие симпатичные гуси! — воскликнула Нина.

Синеоков вздрогнул.

— Не спите. Сейчас приедем.

— Я умираю спать.

Он достал портсигар, постучал мундштуком папиросы по серебряной крышке и, позевывая, закурил.

Спина Хорькова то медленно опускалась вместе с вожжами, то порывисто выпрямлялась, и тогда он погонял коня, но конь все равно шел шагом…

Мужчина в черном пальто внакидку и в калошах на босу ногу открывал ставни. Из-под пальто виднелись шнурки от кальсон. С шумом падали болты. У булочной образовалась очередь. Нищенски одетые женщины с кошелками в руках стояли, прислонившись к стене…

Не доезжая базара, Хорьков остановил лошадь. Дворник подметал улицу. Пошли трамваи… Нина с трудом слезла с телеги — одеревенели ноги.

— До свидания, Нина. Обязательно встретимся, — Синеоков неожиданно для нее поцеловал ей руку. Откланялся и ушел рядом с велосипедом…

Дарья очень обрадовалась Нине. Обняла ее, поцеловала и назвала голубкой. Нина быстро вбежала к себе в комнату, она скучала по своей комнате, — и поразилась: на ее кровати спал Сережа Гамбург. Дарья не успела ее предупредить и теперь рассказала неодобрительным шепотом, что Гамбург у них частенько ночует, обедает и ужинает. «А с продуктами все тяжелее и тяжелее»… Из папиной комнаты послышалось знакомое покашливание, и Нина немедленно пошла туда.

— Мася, — приветствовал ее папа. — Приехала, моя овечка… Ну, иди ко мне. — И черные глаза Валерьяна Владимировича засветились.

Она сидела на кровати у отца и рассказывала ему про Синеокова, про пожар, и что она всю ночь не спала, но ей совсем не хочется спать, и как она возила навоз в деревне, и какой скупой папа у Вари, что он сегодня зайдет и надо будет обязательно накормить его обедом, и про то, как Варя натерла лицо «купеной-лупеной», и про митинг, и как она танцевала, что она страшно любит гармонь, что привезла корзиночку чудесных яблок, и что из десяти рублей, которые ей прислал папа, она истратила всего пять и купила себе изумительное льняное полотно на платье и чудесную вышивку… Нина тут же показала полотно и примерила вышивки.

— Идет мне, папа?

Папа улыбнулся.

— Ты совсем большая. И толстая девочка.

— Разве толстая? Смотри, какая тоненькая.

Нина вскочила, вытянулась во весь рост, обхватила

руками талию.

— Хорошо, мой ангел. Садись. Ты вовсе не толстая. Дай поцелую твои ясные глазыньки. Я по ним соскучился.

Нина гладила папины седые волосы и целовала надбровные дуги.

— Я по тебе тоже соскучилась. Ты мне даже раз снился… Да, почему у нас живет Сергей Гамбург?

Папа сказал, что Сережа Гамбург живет у них потому, что он ушел от своих родителей. Его родители спекулянты, и он ничего общего не желает с ними иметь. «Он иногда у нас ночует, пока тебя не было, а так он все время в казарме. Сережа сейчас на военной службе… Он умный и честный молодой человек…»

Когда пили чай, Нина много рассказывала о деревне. Ей казалось, что ее плохо слушают и папа, и Гамбург. Она почти дословно передала то, что говорили на митинге эсеры и мужики. Сергей хоть и смотрел на нее пристально котиковыми глазами (ему шла военная форма), но несколько раз переспрашивал одно и то же:

— Так что же сказал этот солдат?

Нина рассердилась.

— Я вам об этом три раза говорила. Больше не буду повторять.

Сережа ничуть не обиделся и обратился с каким-то вопросом к папе…

Родители Сергея Гамбурга нажили на войне сотни тысяч рублей. Его отец заготовлял сено для армии. Попутно он спекулировал мукой, мануфактурой, обувью, сахаром, граммофонными иголками — чем попало. Его отец и заведующий фуражным отделом «Северопомощи» Пиотровский и приемщик сена Черниговцев — это одна энергичная, дружная компания. Каждый из них получал равный процент. Прибыль была колоссальная, так как Пиотровский подписывал договоры только с Гамбургом и сам назначал цену на сено. Черниговцев принимал второсортное сено за первосортное. Они часто на квартире у Гамбурга, запершись в кабинете, грубо, как воры, делили добычу. На столе пачки кредиток, туго перевязанных шпагатом, запечатанных сургучом.