Юность Маркса

— Моя любовь Гервегу необходима, — шептала между тем Эмма. — Без моего обожания он не может обходиться, как без зеркала. Я — его эхо. Графиня д’Агу так любить не сумеет. Я его избаловала. Кто будет думать об его уюте, кто сумеет подбадривать его, укреплять уверенность в его высоком жребии? Поэты — дети: то дерзкие, то плаксивые. Конечно, ему нужны разнообразие, игра чувств, переживания, но, ох, мне нелегко… нелегко уступать.

Тяжелое молчание.

— Разве я так уж некрасива?

Эмма вскочила и принялась вертеться перед зеркалом. Тугая амазонка хорошо облегала стройное тело. Под опущенной вуалью лицо казалось вовсе не отталкивающим. Черты его женственнее, мягче. Женни с интересом наблюдала за ней.

— Что ж, я пережду — он вернется. Только бы графиня не забрала, не околдовала его совсем. Она своевольна. Но, между нами говоря, ханжа. То мучает его холодностью, то чрезмерной требовательностью. Если Гервег заболеет, ей не простит этого история…

Эмма откинула вуаль с лица.

— Скажите, Женни, как отнеслись бы вы к измене возлюбленного?

(Слово «муж» она избегала употреблять, считая его вульгарным, недостойным ее возвышенно-сложных отношений с Гервегом.)

— Я? — удивлению Женни не было предела. Засмеялась Елена Демут. — К измене Карла?.. Измена, — сказала Женни медленно, — всегда либо фарс, либо нечто очень сложное. Измена — это трещина в любви, морщинка на сердце. Я не хочу думать об этом. Могла бы я изменить? Нет. Значит, не может и он. Мы равные в своем чувстве.

Женни встала. Надменная полуулыбка, назад откинутая голова.

Эмма торопливо начала собираться домой.

После ее ухода Женни долго сидела в раздумье, широко раскрыв глаза. Елена тщетно пыталась отвлечь ее от напряженных, строгих мыслей.

Бывают редкие минуты, когда человек как бы заглядывает в свое возможное будущее. Может быть, он находит его контуры среди затаенных желаний. Женни видела себя и Карла зрелыми, почти старыми. У них — дети. Но рука в руке, но плечо к плечу. Главное — быть всегда рядом, друг возле друга. Каково окружение — ей было все равно. Охватило предчувствие лишений, трудностей. Что ж! Удел Карла — ее удел. Было в этом предполагаемом будущем много забот, бедности, борьбы, поражений и побед, но не было боли разочарования, сожаления о потерянных годах.

И когда опить веселый, торопящийся поделиться с женой мыслями, Маркс пришел домой, Женни бросилась к нему и долго нежно обнимала. Но молчала, не спрашивала ни о чем.

2

Женни родила первого мая. Карл в комнатке Ленхен подле кухни ждал исхода родов. Он курил не переставая. Дым пропитал его тело и одежду. Беспокойство гнало в коридор, на лестницу. Он метался. Стопы за стеной становились сильнее, переходили в крик. Ленхен, вся в белом, появлялась с ведрами, тазами и уходила вновь. Она не отвечала на расспросы.

Была чудесная весна. На улице Ванно зацветали каштаны, как в Трире. Бело-розовые тугие цветы засматривали в окна, раздражая Карла. Женни так страдала. Цветы были теперь некстати.

Наконец на свет появилась маленькая девочка. Карл, измучившийся, но счастливый, нашел дочь красавицей и сказал важно:

— Ее имя будет Женни, лучшего человечество не создавало.

Вечером явился Гейне, неловко передал госпоже Маркс смятые под плащом цветы. Вскоре зашли и Гервеги. Эмма трепеща целовала ножки и ручки новорожденной. Карл откупорил бутылку рейнвейна и поднял бокал в честь двух Женни.

При виде мастеровых, пришедших с поздравлениями, Руге, на мгновение задержавшийся на площадке перед входной дверью, сказал:

— Поздравляю Карла не только с дочерью, но и с толпой приверженцев. Полтора пролетария с тобой во главе, конечно, уничтожат реакцию и установят коммунизм. Надеюсь, вам это удастся не скоро.

Карл не удостоил недавнего союзника ответом. Изнуряющая вражда установилась в доме тридцать восемь на улице Ванно, скромной улице, примыкающей к многотысячному Сен-Жерменскому предместью.

В послеродовые дни Ленхен с утра выгоняет Карла из дому.

— Встречайтесь с вашими друзьями где-нибудь в кофейной. Здесь и так тесно. Женни нужен покой, — говорит она повелительно.

Возражать бесполезно, и Карл нехотя берется за шляпу. Ему жалко отрываться не только от работы, но и от плетеной колыбельки, где лежит нечто красное, маленькое, имеющее все человеческие признаки, издающее трогательные мяукающие звуки и уже сосредоточившее на себе огромную любовь двух людей.

Дела много. Нужно ответить на письма. Для этого лучше всего зайти в маленькое кафе возле почты. На мраморном столике легко пишется. Юнг в Кёльне занят распространением ввозимых контрабандой «Немецко-французских ежегодников». Как идет дело? Порывшись в карманах в поисках карандаша, Карл вспоминает о безденежье и материальных трудностях, на которые с первых дней обречена его семья. Скоро ли Юнг пришлет ему деньги? Маркс хмурится. Тяжелы эти поиски средств существования. Бедная Женни, как старается она экономить, не досаждать ему! Он чувствует свою ответственность перед ней и ребенком, страдает от невозможности дать им самое необходимое.

Упрямое, решительное «отобьемся!» срывается с его уст.

К делу, к делу!.. Обер-президиум в Кобленце дал пограничным властям приказ об аресте Маркса. Итак, год в Париже, статьи и выступления в клубах не прошли даром. Прочитав об угрозе немецких властей, Карл ощущает удовлетворение, приток новых сил. Значит, то, что он делает, нужно, важно, существенно. Значит, выпущенные снаряды попали в цель. Пусть на угрюмой громаде прусской монархии его перо образовало лишь одну видимую трещину. Пусть. Разве не из трещин образуется впоследствии пропасть!

«Мы не сдадимся!»

Карл вспоминает о дневном собрании немецких ремесленников на улице Венсен у Барьер-дю-Трон, о своем намерении побывать там.

После бурных споров, еще разгоряченный, он идет оттуда в Национальную библиотеку. Там ждут его книги. Горбатый дряхлый библиотекарь почтительно встречает Маркса. Этот немец — не обычный читатель. И библиотекарь благоговейно приносит ему книги. Он несет их впереди себя, и кажется, что горб его переместился. Адам Смит, Рикардо, Джемс Милль, Сей, Шульц… Француз кладет книги на стол так осторожно, как только может, и спешит за второй партией. Тут иные имена. Библиотекарь прижимает к сердцу памфлеты Марата, речи Робеспьера, Мирабо, Бриссо, отчеты Конвента, разрозненные номера газеты Демулена, мемуары мадам Роллан и Левассера.