Юность Маши Строговой

Открылась дверь. Вошли Борисов и инспектор роно. Маша узнала седой бобрик. Напрасно инспектор пришел сегодня на Машин урок. Впрочем, не все ли равно? Борисов направился в конец класса, шагая между партами, как журавль, инспектор следовал за ним. Ребята потеснились, кое-как устроив гостей. И забыли о них.

– Читайте, Мария Кирилловна, читайте!

– "Игорь к Дону войско ведет. Уже беду его подстерегают птицы по дубам...

О Русская земля, ты уж за холмом!"

Леня Шибанов робко протянул руку:

– Мария Кирилловна! Он победит?

– Тише ты! Спрашивает!

– "Игорь полки поворачивает: жаль ведь ему милого брата Всеволода".

– Видишь, какой он!
– Володя Горчаков с торжеством оглянулся на Леню Шибанова, но тут же растерянно и виновато мигнул.

– "Никнет трава от жалости, а дерево с печалью к земле приклонилось... Князь Игорь пересел из седла золотого да в седло раба".

– Э-эх!
– сказал кто-то.

Маша чуть слышно читала плач Ярославны.

И вот:

– "Взволновалось море в полночь, идут смерчи мглою. Игорю-князю бог путь кажет из земли Половецкой в землю Русскую..."

Класс вздохнул облегченным вздохом. Володя Горчаков не смог удержаться - стукнул Витю Шмелева кулаком между лопатками:

– Что я тебе говорил?

– Ладно! Я сам знал.

– "...Солнце светится на небе. Игорь-князь в милой отчизне. Страны рады, грады веселы".

– Мария Кирилловна, вот жалость-то, что у них не было салютов!

– А мне понравился буй-тур Всеволод!
– воскликнул Володя Горчаков.

Буй-тур Всеволод понравился всем.

– Игорь тоже был смелый и храбрый, - возразил Витя Шмелев.
– Обидно, зачем он попался в плен.

Ребятам хотелось восхищаться князем Игорем, который ничего не боялся, даже тьмой закрытое солнце не испугало его. Эх, не надо, не надо было попадать ему в плен!

– Я ни за что бы не сдался! Ни за что!
– твердо сказал Леня Шибанов.

Все на него оглянулись.

Он был тщедушный и робкий.

– Когда вы прочитали, Мария Кирилловна, что князь Игорь пересел из седла золотого в седло раба, я подумал: пусть бы лучше он умер!

Мария Кирилловна медленно, словно во сне, приблизилась к парте Лени Шибанова. Она пристально смотрела на него. Он смутился.

– Хорошо все-таки, что князь Игорь бежал.

– Значит, верно: лучше убитым быть, чем полоненным быть?
– спросила Мария Кирилловна.

– Да!
– ответил ей дружный хор.

Никто не сомневался.

Маша почувствовала, как безмерно устала. Она совсем была измучена, ноги не держали ее.

– Вот и все, ребята, - сказала она.

Урок кончился.

Оставалось еще одно трудное дело. Маша вспоминала о нем всякий раз, поднимая глаза на портрет Бочарова.

У нее не было больше уроков. Прямо из класса она пошла домой. Она спешила, как будто то, что она должна была сделать, надо делать скорей.

– Мария Кирилловна!

Торопливо шагая, ее догонял Борисов. Он остановил ее в дверях. Он забыл всю свою благовоспитанность и так сильно схватил Машу за руку, что она невольно вскрикнула: "Ой!" Должно быть, он с трудом сдерживался, чтобы не ругать ее, не топать ногами.

– Что это значит?
– просвистел сквозь зубы Борисов.
– Объясните, что это значит?
– шипел он. Его маленькая головка напоминала головку змеи, которой хочется жалить.
– Разве я не предупреждал вас, что приду сегодня на урок? Разве не спросил, что у вас намечено по плану? Я сказал инспектору, что у вас грамматический урок. Что же мы застаем? В каком положении я? Я, руководитель учебной работы в школе, не знаю, что делают учителя!

Он так сокрушался, что Маша, чудачка, решила ему помочь:

– Не берите на себя мою вину, Евгений Борисович!

– Само собой разумеется! Будьте покойны, не собираюсь покрывать ваши сумасбродства. Будьте покойны.

Борисов увидел выходящего из класса инспектора, который по инспекторским соображениям задержался ненадолго с ребятами, и, позабыв все свое достоинство, рысью к нему потрусил.

Он весь кипел, спеша уверить начальство в непричастности своей к дерзкой анархии на уроке Строговой. Делает что хочет, никого не спросясь. Типичный наплевизм. Где же самодисциплина учителя?

– Я специально привел вас к этой Строговой, чтобы вы самолично могли убедиться в том, что неоднократно докладывалось мною в роно. Чтобы удостоверились своими глазами в легкомыслии Строговой, самовольстве, неуважении к вышестоящему руководству!
– внушал Борисов инспектору, торопливо листая толстую тетрадь, куда заносил наблюдения над учителями. Взгляните. Подробная запись. Изо дня в день. Не умеет строить урока. Нет подхода к ребятам. Не учитывает уровень развития класса. На уроке шум. Шум. Шум! Взгляните, не сумела объяснить полногласие. Нет элементарных знаний даже в объеме программы. Никудышный педагог! А фанаберии!

Он прервал поток восклицаний, разглядев на плоском, с обвисшими щеками лице инспектора поразившее его замешательство.

Инспектор в непонятном расстройстве приглаживал жесткую щетку волос над насупленным лбом и убегал взглядом в сторону, стараясь ускользнуть от завуча Борисова.

"Что такое? Инспектор его избегает!
– Борисов опешил.
– В роно новые веяния? Или... неужели у Строговой связи в роно?"

– Прошу дать установку, как отнестись к срыву учительницей плана занятий?
– оскорбленно спросил Борисов.

Между тем они стояли уже на первом этаже, в раздевалке. Инспектор, так и не промолвив ни слова, надевал суконные боты и завязывал тесемки ушанки.

– Прошу настоятельно: сообщите свое мнение. Мнение роно по поводу урока Строговой, которая, вопреки программе и плану...
– требовал Борисов, не желая дать инспектору улизнуть без ответа.
– Обязаны осуществлять руководство? Пожалуйста.

– В конце концов, у вас собственное суждение есть? раздраженно-тонким голосом вдруг крикнул инспектор.
– Руководитель вы учебно-воспитательной работы в школе или кто? Разберитесь.