Юность
Шрифт:
– А Оленьки нет!
– Я знаю, Вера Владимировна.
– Разве я так, Сереженька, думала? Ведь как укоряла: говорю, что делаешь, а Сережа?
– Да, бывает.
– Так нет, все по-своему сделала. Ему, говорит, без меня трудно... Это про мужа-то своего. Он, говорит, все потерял, несчастный. Нужна я ему.
– А сама она счастлива?
– Кто их знает, Сереженька. Была недавно - от нее ведь толку не добьешься. Ревнует уж он очень.
Глаза старушки светлеют.
– Ребеночка ждет, - мягко говорит она.
– Я пойду, Вера Владимировна.
– Счастливо
Стиснув зубы, крупно шагаю по тенистой аллее. Все, оставаться здесь больше не хочу: пусть Поярков что угодно говорит и делает, - уеду!
Двери, против обыкновения, открывает сам Поярков.
– А, Сережа, - басит он.
– Заходи, заходи. Сейчас придет Елена Андреевна - обедать будем.
– Петр Гаврилович, не сердитесь, - я уеду!
Он ошарашенно смотрит, начинает подталкивать.
– Проходи, проходи, не в дверях же разговаривать!
Мы проходим в маленькую комнату, садимся. Поярков
барабанит пальцами по столу, молчит. Сейчас он, конечно, начнет убеждать, как все неразумно, поспешно. Я готов к отпору.
Петр Гаврилович вертит карандаш, откладывает его.
– Ладно, Сережа, поезжай.
– Ну, спасибо вам!
– Чего уж тут спасибо!.. Езжай. Куда ж ты собрался?
Об этом я как раз и не думал. Куда-то далеко. В Сибирь хотя бы!
– В Сибирь, Петр Гаврилович!
– Хороший край, - одобрительно говорит Поярков.
– Воевал я там в гражданскую.
15
Иртыш кажется недвижимым - октябрь выдался на редкость теплым, безветренным, ни одной рябинки не увидишь на спокойной безмятежной поверхности реки.
Но это только кажется. Стоит бросить на воду щепку, и могучее, невидимое глазу течение мгновенно уносит ее все дальше и дальше. Вот уже и вовсе не видно легкой щепочки...
На Иртыш можно смотреть часами - вода имеет какую-то притягательную необъяснимую силу. Река чуть слышно шумит прибрежным песком, и кажется, что дышит. Вдали вода синеватая и только здесь, у самых ног, она желтеет своей первородной зеленоватой желтизной.
Осени в Сибири почти всегда необыкновенны. В эту пору в Рязани или Саратове уже сыплются унылые мелкие дожди, мокро блестят мостовые, а тут по-августовски синее безоблачное небо, ласковое солнце, невнятный шорох опавших листьев.
Летом здесь - пляж. Сейчас голубые скамейки свалены в кучу, деревянные грибки выглядят на пустом песчаном берегу странно и немного грустно. А река еще не кончила трудиться. Направо от меня с берега на берег снует маленький открытый катерок, перевозящий пассажиров с заречного района; в речном порту качаются длинные руки плавучих кранов; вот, взбурлив зеленоватую спокойную воду, мимо прошел белоснежный "Михаил Кутузов" высокий, легкий, с пустоватыми палубами. Иртыш заволновался, захлопал волнами, белые гребешки пены докатываются теперь до самых ног. Потом река снова утихает, спокойно и величаво несет свои полные воды...
Нельзя не полюбить этот край - за два года он стал:
мне родным. Командировки редакции: помогли узнать его.
Я поездил по Иртышу, текущему то в пологих зеленых равнинах, то в крутых обрывистых
берегах; побывал на юге, где в необъятных, бескрайних просторах белеют саманные домики поселков; поколесил по северу, где шумит дремучая тайга и неожиданно вспыхивают голубые зеркала лесных озер. Под стать своему краю и его люди - неторопливые в словах и движениях, с окающим говором, сдержанные по виду и на редкость сердечные, когда ближе узнаешь их.Когда-нибудь я попробую написать о Сибири книгу.
О Сибири трудных, грозных, незабвенных ;гзт. О том, как в промозглую осень сорок первого года тысячи эвакуированных нашли тепло и приют в семьях тюменских лесорубов, омских кожевников, новосибирских железнодорожников. О титаническом труде солдаток и ребятишек, сеявших хлеб, кормивших защитников Сталинграда и оружейников Тулы. О бессонных окнах сибирских обкомов и заводах, перекочевавших с Украины. О бойцах сибирских дивизий и тарской вдове, взявшей на воспитание трехлетнего ленинградца с прозрачными и тонкими, словно пергамент, ручонками... Очень хочется написать такую книгу!
Работой в газете я доволен. Кажется, удовлетворяет моя работа и газету. Завелись у меня новые товарищи, вместе с ними отпраздновал я самый большой праздник в своей жизни - День Победы. Но если говорить откровенно, ощущения полноты жизни у меня нет. Откуда идет это ощущение - нечего и гадать. Почти двадцать пять лет - это пора, когда человеку нужна подруга.
А друг у меня есть - нежный, верный, который не оставит в беде и который несправедливо мучается из-за меня. Я давно уже мысленно написал телеграмму и все не осмелюсь послать ее. В ней всего одно слово: приезжай...
По берегу, касаясь плечами друг друга, идут молоденький военный и девушка с белым плащом на руке.
Со стороны смешно: пляж ровный, а юноша поддерживает свою подругу за локоть так, словно идут они по рытвинам, словно впереди - пропасть. Нет, не смешно:
береги, юноша, любовь!
Вот так же буду беречь свою любовь и я! Пути к ней были трудными, и тем светлее на душе сейчас. Весь этот месяц я нервничал: писем с московскими штемпелями, которые до этого приходили не часто, вдруг не стало.
Тогда-то, припоминая ночами прожитое, и понял я, как много значат для меня эти письма и их далекий адресат.
А сегодня почтальон снова постучал в мое окно.
Листки плотной разграфленной бумаги исписаны мелким убористым почерком.
"...Ты плохой товарищ. Я поразилась, когда прочитала твое последнее письмо. Почему же ты почти три года скрывал, что тебе тяжело, больно, что ее нет? Не верил в дружбу? Теперь мне стало понятно, почему ты упорно не отвечал на мой несколько раз повторенный вопрос.
Помнишь, я спрашивала, не лучше ли мне не писать тебе, не обидят ли мои редкие письма ее? А ты отмалчивался.
Я писала все реже и, наверно, все суше. Теперь понятен мне и твой загадочный переезд, - рада, что ты не ошибся.
Утешать, Сережа, не буду. Плохой я утешитель, да ты и сам понимаешь, как не подхожу я в данном случае для этой роли. Знаю, как это трудно, обидно. Будь крепким - нам, побывавшим там, не пристало надолго падать духом.
Вот перечитала сейчас эти строчки и вижу, как плохо.