Юрьев день

А я… чтобы прервать неловкость и, чего греха таить, скрыть реакцию на то, что такое её действие больно резануло меня по сердцу, ударил по струнам, заводя следующую песню, начинавшуюся тихо и медленно.

— 'Средь оплывших свечей и вечерних молитв,

Средь военных трофеев и мирных костров

Жили книжные дети, не знавшие битв,

Изнывая от детских своих катастроф…' — пропел я. И… сам же отвлёкся. Начал вдумываться в произносимые строки. Начал играть их. Не просто петь, а артистировать, проживать их. Тем более, что именно сейчас, в моём нынешнем возрасте, с моим нынешним опытом, воспринимались эти строчки… по-другому. Не так, как когда я слушал их в своём детстве. Тогда они были красивыми, но пустыми. Звучными, подбивающими на свершения, но… не цепляющими за душу.

— 'Детям вечно досаден

Их возраст и быт —

И дрались мы до ссадин,

До смертных обид,

Но одежды латали

Нам матери в срок —

Мы же книги глотали,

Пьянея от строк…' — и это было именно так. Это было правдой. Я помнил это. Помнил, как читал приключенческие романы в детстве, как они тогда волновали, как затягивали, как подбивали вскочить, схватить палку, представив её мечом и побежать срубать головы воображаемым врагам… и как я теперь просто физически не могу читать те же книги. Я вижу там теперь не приключения и веселье, а боль, боль и ещё раз боль, страх, потери и ужас беспомощности. Настолько чётко вижу, что тошнить тянет. Тошно становится от описываемых там ситуаций.

— 'И пытались постичь

Мы, не знавшие войн,

За воинственный клич

Принимавшие вой,

Тайну слова «приказ»,

Назначенье границ,

Смысл атаки и лязг

Боевых колесниц…' — продолжал я петь, буквально выплёвывая из себя слова. Невольно вкладывая в них свои чувства и своё мироощущение. Ведь я, в моём нынешнем возрасте и с моим опытом, успел наслушаться и боевых кличей, и истошного, рвущего душу воя боли, воя страха, воя потери… А тайну слова «приказ» не постиг до сих пор. Или постиг. Но совершенно не в том смысле, какой многим бы хотелось… ненавижу приказы! Приказы и командиров…

— 'А в кипящих кострах прежних боен и смут

Столько пищи для маленьких наших мозгов!

Мы на роли предателей, трусов, иуд

В детских играх своих назначали врагов.

И злодея следам

Не давали остыть,

И прекраснейших дам

Обещали любить;

И, друзей успокоив

И ближних любя,

Мы на роли героев

Вводили себя.

Только в грёзы нельзя насовсем убежать:

Краткий век у забав — столько боли вокруг!

Попытайся ладони у мёртвых разжать

И оружье принять из натруженных рук…' — больно. Каждое слово этой песни приносило мне боль тем, насколько правильным, острым и метким оно было. Нельзя ни убавить, ни прибавить, ни сказать лучше… Владимир Семёнович всё-таки был действительно Гений. Возможно, он и сам не понимал того, что пишет, того, что выходило из-под его пера, так как не воевал, не сидел, не поднимался в горы, не летал на истребителе… очень много всяких «не». Но как-то умудрился прочувствовать это всё. Прочувствовать и выразить правильными, болезненными словами.

— 'Испытай, завладев

Ещё тёплым мечом

И доспехи надев, —

Что почём, что почём!

Разберись, кто ты: трус

Иль избранник судьбы —

И попробуй на вкус

Настоящей борьбы!..' — я пел и чувствовал, что голос мой, до того, на предыдущих песнях, чистый, красивый и сильный, становился ещё сильней. Вот только утрачивал красоту. Он становился больным и уродливым, как то, о чём я пел. Сильным, жёстким, рваным, хриплым, больным… как у самого Владимира Семёновича. Наверное, от того, что горло уже сводило от тех эмоций, что волной поднимались и захлёстывали.

Я чувствовал. Я видел эти строчки… для меня не были пустым звуком слова «завладев ещё тёплым мечом». Пусть не мечом, а рукояткой пистолета, но из рук трупа оружие я уже вырывал. А уж «трус иль избранник судьбы» — это вообще удар ниже пояса. Каждый хочет видеть себя вторым… вот только, когда начинается реальная стрельба, выясняет для самого себя, что он — первое. И плевать даже, что сумел собраться, что сумел встать и побежать в атаку на пулемёты или ещё что-то признанное потом героическим сделать, получив ордена, медали, награды и прочее… себя не обманешь. И свой страх не забудешь. И никогда уже этот вопрос не посмеешь задать ни себе, ни другим… оставаясь честным с собой. Да и Герой… Когда-то я слышал одну очень точную фразу: «Если кому-то пришлось проявить Героизм, значит кто-то, где-то очень сильно налажал». Там, где не лажают и делают всё честно и, как положено, там нет места Героизму. Ему там просто негде проявиться. И настоящий Герой никогда не считает себя Героем, так как он просто исправил лажу. Лажу, которую надо было исправить. Сделал то, что должен был. Просто сделал. Просто то, что должен был…

— 'И когда рядом рухнет израненный друг

И над первой потерей ты взвоешь, скорбя,

И когда ты без кожи останешься вдруг

Оттого, что убили ЕЁ — не тебя…' — на этих строчках я вообще не справился с голосом и пропел не «его», как было в оригинале, а «её». Не смог иначе — перед глазами сам собой встал труп Анастасии Дмитриевны с дырками от пуль и струйкой крови, текущей из уголка рта. Труп, которому я даже глаза тогда не смог закрыть — не было времени. И этот взгляд, мёртвый взгляд мёртвых глаз останется со мной, в моей памяти навечно.

— 'Ты поймёшь, что узнал,

Отличил, отыскал

По оскалу забрал —

Это смерти оскал!

Ложь и зло — погляди,

Как их лица грубы,

И всегда позади

Вороньё и гробы!.. — дальше я петь уже просто не мог. Ни петь, ни играть. У меня тряслись руки и напрочь перехватило горло, вставшим в нём колючим комом, который никак не получалось протолкнуть. Ведь перед мысленным взором стояли тот мост с пулями «сучек», крошащими тела, бегущих на меня людей, и то кладбище, где их всех потом хоронили…

Я зажмурился, с силой зажал пальцами переносицу и отложил гитару.

— Извините, — чуть справившись с голосом, сказал я. — Сейчас…

Я зажмурился сильнее. Потом глубоко вдохнул и медленно, с силой, выдохнул. Замер на пару секунд, потом снова вдохнул и снова выдохнул. Открыл глаза. Убрал руку от переносицы, заодно проведя ей по щеке, проверяя, не мокро ли там. Нет. Не мокро. Слёз не было. Но руки тряслись.

Я сжал их в кулаки, снова закрыл глаза, ещё раз вдохнул и выдохнул. После чего открыл глаза и взял в руки гитару. Руки больше не тряслись — всё ж, я умею справляться с собой. У меня в этом большой опыт. Большой и болезненный.

— Извините, что-то горло перехватило, — заставил я себя улыбнуться. — Хватит на сегодня серьёзности! Шуточная песня, про горох! — объявил я, вставая на ноги с гитарой на перевес. После чего принялся в быстром и бодром, очень бодром и даже бодрящем ритме мучить струны. И, что самое интересное, у меня это получалось, хоть аккорды этой песни были куда, как сложнее и меньше мной тренированы. Но справлялся. Как с теми двенадцатью мишенями в тире. Просто брал и делал. И оно получалось.

— Уууууууу-яу! — бешено и истошно взвизгнул я подражая Бутусову, чью песню я теперь бессовестно плагиатил.