Юрьев день

– Обаце, Валёк, – ответил за всех Санчес, плюнув мне под ноги. – Ты ещё здесь?

– Здесь.

– А я тебя в упор не вижу, с-сука. Откуда звук, ребза? – спросил он, карикатурно выставив ухо в мою сторону. – Хрен пойму.

– Понятно, – также плюнув ему под ноги, ответил я.

С этим всё было понятно. Куда ветер дует, туда и вонь летит, но остальные? Что я им сделал? Жлобы конченые. Плюнув ещё раз, для острастки, я развернулся, и побрёл в сторону «Чёрного моря» – вечно не просыхающей лужи, которую мы так окрестили и за форму, и за цвет. Надо ещё раз под Настиными окнами пройтись, вдруг, заметит?

Пацаны тем временем сменили дислокацию. Соскочив с качелей, они рассредоточились, взяв меня в полукольцо. Занятно, я ведь ни разу не дрался ни с кем из них, хотя, если придётся, сегодня всеку с удовольствием. Любому.

Обойдя «море», я дошёл до стены дома и повернулся к ним лицом. Вот он, Настин подъезд, по правую руку, но туда я не сунусь. Пусть уж лучше тут схлестнёмся, бежать западло.

Тяжёлый кусок грязи прилетел мне в грудь так внезапно, что я оторопел. Развалившись пополам, он упал мне под ноги, и пока я нагибался за ним, ещё один пролетел над головой, грузно шмякнувшись в стену. Вот, значит, как! Ну, падлы, держитесь! Схватив обломок, я что есть мочи кинулся вперёд, целясь в смутную фигуру перед собой. Швырнул в Санчеса, но промазал, тот присел, уворачиваясь. Зато чётко засандалил ему пинком под зад, отчего тот едва не выплеснул «море», уйдя руками в вонючую жижу по самые манжеты, попутно замочив и колени. Пнув его пониже спины ещё раз, я помчался к свежей песчаной куче, за новыми снарядами.

Жёлтый спрессованный комок лёг в ладонь, как влитой. Злость моя была велика. Развернувшись, я выцелил следующую жертву и как следует уперевшись ногами в землю, выстрелил. На этот раз удачно. Подпрыгнув, Олег схватился за бедро, едва не заскулив, и бросился наутёк. Подобрав новый снаряд, я обернулся на Санчеса, желая искупать эту падлу мордой в луже, но тот, как подстреленная цапля, пересёк «море» на цыпочках, попутно обзывая меня сукой и гнидой. Застыв на том берегу, он злобно шарил взглядом вокруг себя, выискивая, чем бы в меня запустить, поэтому и подставился. Увесистый кусок смешанного с глиной песка был по-прежнему у меня с руке, и правильно рассчитав траекторию, я приземлил его в лужу аккурат перед ним. От неожиданности тот потерял дар речи, глупо растирая грязные потоки на брюках в районе паха. Я торжествовал. Санчес выглядел несчастным и обоссаным, а я тем временем нашарил под кедом осколок кирпича, и не открывая глаз от противника, увесисто поднял его над головой. Пацаны оглянулись и отступили. Злобно сверкнув на меня глазами, Санчес побрёл домой, получать от матери. Причём, если Санчеса и Олега я «взгрел», то остальные просто сдрыснули, не скрывая радость, что легко отделались. Постояв для острастки, ещё пару минут, я вернулся к качелям, и прислонился спиной к холодному металлу. Занятно, однако, получается. Быстро они перешли от слов к делу, вернее, от молчаливого порицания к прямому «намыливанию шеи». А завтра чего мне ждать – суда Линча? Какие-то варвары, ей богу!

Домой я вернулся затемно, побродив ещё немного по району. Конечно, вероятность встретить Настю на улице поздно вечером была почти нулевой, но я не сдавался, и отдежурив на качелях и в песочнице где-то с час, двинул домой.

Проснувшись на следующее утро, я первым делом натянул на себя футболку, и только потом двинул в ванную, светить перед матерью синяком на груди совсем не хотелось. Как следует умывшись, я уложил тщательно уложил волосы, памятуя о том, что среди белогвардейских офицеров существовала традиция встречать неприятеля при параде, и если мне сегодня достанется, то пусть я буду неотразим. Однако на кухне я застал только маму, да и та торопилась, её колонна выходила к горкому первой. Расправившись с макаронами с котлетой, я наскоро выпил чай и натянул на ноги новые скрипучие туфли. Пройдясь по коридору взад и вперёд, я признал их чёткими. Вообще, праздничная одёжка сидела на мне хорошо. Ещё бы отцов одеколон стырить, но он его куда-то спрятал.

На улице было прохладно. Небо, пока не набравшее летнюю синеву, пестрело облаками, и под короткие рукава рубашки то и дело залетал свежий ветерок. Двинувшись к школе, я прошёл мимо места вчерашней засады. Вот и отпечаток грязи на стене, прямо на уровне головы. Потрогав синяк, который от обиды саднил ещё сильнее, я прибавил шагу.

Ещё не одолев и половины расстояния до школы, я почувствовал, что ко встрече очередной праздничной годовщины в городе всё готово. Над крышами домов громко и протяжно пел Кобзон, а нарядные первоклашки с букетами и бабушками стали попадаться всё чаще. Появились знакомые. Многие кивали мне издалека, но близко никто не подходил.

В самом же школьном дворе, вымощенном бетонными квадратными плитами, которые так причудливо отсчитывали мой возраст, – сначала по ним я делал два шага, потом полтора, потом стал перешагивать полностью, – было не протолкнуться. Запрудив с трёх сторон подступы к парадному входу, огромная толпа учеников с родителями ждала начала движения колонны. Прибившись к своему классу, я стал вертеть головой, пытаясь найти Настю, но тщетно. Как назло, прямо передо мною торчала Ерохина, большая неловкая дылда, которая всем своим видом показывала, что не видать мне Насти, как своих ушей. Она страшно ревновала её ко мне, то ли оттого, что боялась потерять единственную подругу, то ли по причине своей природной глупости, но каждый раз, стоило мне остаться с ней наедине, та появлялась словно из ниоткуда, и начинала ныть насчёт новой комсомольской нагрузки. Какая же ты некрасивая, господи, – подумал я про себя, и отвернулся. И сразу же увидел её. Стоя в кучке учителей у центрального входа, Настя внимательно слушала Старого, который, продолжая что-то говорить ей на ухо, то и дело зыркал глазами в толпу, словно проверяя, все ли на месте. Старый никогда не отдыхает, припомнил я известную в городе присказку, подивившись тому, что тот снизошёл до какой-то школьницы. Хотя, все пророчили Насте большое будущее. По партийной линии, не иначе.

– Валёк, – раздался голос сзади, и я вздрогнул, но тут же с облегчением обернулся. – Здорова.

Виталик, мой бывший одноклассник, пропустивший полгода по болезни, в этом году заканчивающий только девятый, протянул мне руку, и я с радостью её пожал. Из всех моих друзей только он продолжал со мною общаться, несмотря на всеобщий необъявленный бойкот, и делал это с вызовом. Вообще, он всё делал с вызовом. Он ходил со мною на гимнастику, хотя до сих пор был хилым и бледным. Он почти не дружил ни с кем из нового класса, и постоянно кружил возле нас на переменах, хотя, положа руку на сердце, его уже давно никто не воспринимал, как своего.

– Привет, – ответил я, и потряс его тонкую ладонь. – С праздником.

– Твои тебе дрозда сегодня собираются вселить, после уроков, – ответил он без вступлений. – Я услышал, случайно. Будь на чеку.

«Хрена се» – подумал я, и рассеяно кивнул Виталику в знак благодарности, и тот побрёл обратно, в свой 9 «а», где все пацаны были выше его на пол головы. Вот так, значит. «Вселить дрозда» считалось у нас высшей мерой общественного порицания. Не так это больно, как обидно, обидно оттого, что подло заломав тебе руки, так, чтобы ты не вырвался, двое-трое цепко держат тебя, а один, самый смелый, бьёт костяшками согнутых пальцев в солнечное сплетение, чтобы ты чувствовал только одно – ненависть и унижение. Мы все через это прошли, а кто-то по несколько раз. И каждый раз ты становишься изгоем, словно тебя измазали в грязи. Словно ты прокажённый. Да, через пару-тройку дней всё забывается, но эти пару-тройку дней ещё нужно прожить.

Музыка притихла, и толпа, наконец пришла в движение. Над головами взлетели транспаранты, за ними – портреты. Мне никакого портрета не досталось, но я на это и не рассчитывал. Построившись во главе колонны, учителя повели нас к горкому, и я снова увидел Настю, которая на этот раз шествовала рядом с нашей классухой.

Я плёлся следом, пытаясь по её напряжённой спине понять, злится она на меня, или нет. Сегодня она снова была на каблучках, а строгая черная юбка, плотно обтягивающая её стройные ноги, была немного короче, чем школьная форма. На Настю глазело примерно половина наших ребят, и почти все не наши, а другая половина, по привычке, косилась на Лену Башкатову, и было ясно, почему. Вот уж про кого надо было говорить – «и эта туда же», так это про неё. Туда же у неё было всё, и юбка, и кипенно-белая блузка в обтяжку, и причёска, а-ля Татьяна Доронина. Даже бусы, ярко-красные, словно брызги развивающихся над головой знамён, придавали её гордому лицу совершенно новое, взрослое выражение.

А та ещё и постриглась. Не Лена, Настя. Немного укоротила волосы и уложила их так, чтобы концы смотрели в одну сторону. Какое-то взрослое, волнующее каре. До чего же красивая, господи…

Я шёл, оглядываясь по сторонам, пытаясь понять – каково это, жить без демонстраций и митингов, субботников и партсобраний? И не мог. Чем там люди вообще занимаются? Смотрят телевизор целыми днями? Говорят, все телепрограммы нашего телевидения специально записываются на Большой земле, и никто кроме нас никому не нужны. Да и нам они мы, честно говоря, не нужны. Смотрим мы их одним глазком, чтобы вечер занять.

Минут через пятнадцать наша колонна остановилась. Выйдя на главную площадь и уткнувшись в памятник Ленину, мы ладно построились и приготовились внимать. Каждый год, сколько я себя помню, мы стоим на этой площади и ждём, когда на высокие порожки перед белёным фасадом горкома поднимется Старый. И каждый раз он заставляет себя ждать. И каждый раз он говорит одно и то же.

Старого в городе боялись все. Мало кто решался называть его так прилюдно, тем более, в глаза. И когда он не спеша поднялся на импровизированную сцену, толпа сразу притихла. Все уставились на невысокого седого мужчину в неизменном коричневом костюме, руководящего нашим городом вот уже почти тридцать лет. Кроме него, никто в городе не одевался так старомодно, даже по нашим понятиям.