Юрьев день

– Товарищи! – раскатилось над площадью его громогласное приветствие, щедро сдобренное раскатистым «ррр». – Поздравляю вас с замечательным праздником весны и труда! Алые знамёна социалистических преобразований гордо реют в этом бездонном и прекрасном весеннем небе, мирном небе нашей социалистической Родины!

Площадь разразилась аплодисментами. Уж что-что, а поддерживать Старого мы умеем. Больше ведь всё равно некого. Старый был в этом городе всем. Кажется, никто уже не помнил те времена, когда он не руководил нашей жизнью, в свойственной только ему манере: жёстко, пылко, и горячо. На его железной воле держалось всё вокруг. Старый не может умереть, не имеет права.

Могучий старый человек подавлял нас своей волей. Что бы он не говорил, ты слушал и понимал. Или даже не слушал, но всё равно впитывал в себя истину, которую он до тебя доносил. И так каждый раз. Каждый год.

Как нарочно, перед самым построением, Настя оставила группку учителей, и присоединилась к нам, пристроившись в первом ряду, прямо передо мною. Настя была на полголовы ниже меня, а на этих каблучках почти сровнялась со мной ростом, так что глазеть на Старого сквозь пелену её волос было даже приятно.

Я даже ощущал запах её духов, или, по крайней мере, мне так показалось. Вообще, пользоваться духами девочкам в школе не разрешалось, но сейчас-то мы не в школе…

Серый квадрат людского моря вокруг слегка колыхался, вязнув в тягучей пучине пламенных речей Председателя горкома. Слова, слова, слова. Достижения в науке и технике, классовой борьбе и укреплении мира во всём мире. А я стоял, и думал о том, что на Большой земле обязательно куплю себе плеер. Кассетный плеер с наушниками, и буду слушать группу Queen, там же наверняка найдётся человек, у их кого их можно будет переписать. Хрен с ними, с джинсами, больше всего в жизни мне хочется ходить с плеером и слушать Queen, уж больно артист хорошо поёт. Я и Насте дал бы послушать, ей бы наверняка понравилось. Она вообще, девушка прогрессивная, не то, что Ерохина – выучила наизусть Евгения Онегина, и думает, что жизнь удалась.

Продолжая мечтать, я встретился взглядом с Нель-Петровной, и та сделала мне большие глаза. «Смотри, мол, на сцену». Старый продолжал вещать, тряся над головой сжатой в кулак ладонью, совсем как товарищ Хрущёв на заседании Генеральной ассамблеи ООН, но через минуту я снова отвлёкся. Меня больше занимали мурашки на Настиной коже. Почему-то у нас считается, что девочки на первомайской демонстрации должны быть в юбочках и блузочках, хотя весна в наших краях затяжная, и в начале мая бывает ещё прохладно. Хотя колготки у нас, опять же, дефицит. Отец говорит, что раньше так вся страна жила, а теперь только мы, вот повезло-то. Вот бы сейчас прикоснуться к Настиной шее, и согреть её розовую кожу своим дыханием…

Густые овации проводили Старого со сцены. Я тоже похлопал, и как бы невзначай дотронулся до Настиной спины, то та даже вида не подала, что заметила. Вместо Старого к микрофону подошла статная красивая женщина в ярко-красном брючном костюме, и предложив собравшимся послушать голос молодого поколения, указала рукой на меня. Я опешил. Я стал озираться по сторонам, ища помощи у кого угодно, даже у Ерохиной, но на меня никто даже не смотрел, а к сцене уже спешила Настя, утопая в грохоте аплодисментов.

Поднявшись по порожкам к трибуне, она окинула взглядом площадь, и на секунду задумалась. Лёгкий ветерок ласково потрепал её по щеке, и смахнув непослушную прядь, Настя принялась говорить. О чём? – я сейчас уже и не вспомню. Я слушал её не просто в пол уха, я слышал только звук её голоса. А Настя говорила громко и ясно, увлечённо и образно, и я закрыл глаза, и представил её совсем другой – милой, румяной, босой, на крыше, нежной и тёплой, красивой, и такой родной…

Ну а дальше всё было как обычно: награждение передовиков, выступление творческих коллективов, посещение музея. Под вдохновляющую музыку Александрова мы разбились на кучки и не спеша побрели в здание горкома. Пропустив вперёд шумных салажат, для которых всё это было в новинку, я пристроился позади всех, пытаясь понять, куда подевалась Настя, и как мне её найти.

Поднявшись на второй этаж, я помог молоденькой симпатичной училке загнать первоклашек в зал с краеведческой экспозицией, и вместе с ними принялся рассматривать образцы местных почв и глин. Надо сказать, с малышами было интересно. Это в Америке Саманту Смит не уберегли, а у нас – охрана материнства и детства, поэтому и экскурсовода им выделили хорошего – ту самую женщину, которая приглашала Настю на сцену, и она действительно старалась рассказывать про наш Приозёрск интересно и увлекательно, а я в который раз подумал, что никто это самое озеро, при котором мы находимся, и в глаза не видел. Может, и нет его вообще, как и социализма, а нам тут лапшу на уши вешают.

В зале истории Революции малышня заскучала, но оно и понятно – никаких тебе мамонтов и прочих интересных окаменелостей, одни бюсты, да портреты. И всё какое-то красное, угнетающее. Решив, что идеологии для меня сегодня достаточно, я аккуратно вырулил обратно к краеведам, которые уже прикрывали свои экспозиции плотными чехлами от пыли и солнечного света, и вовремя. Настя с Нель-Петровной помогали сотрудникам укрывать хрупкие стеклянные витрины, а я, стоя поодаль, завидовал Настиной энергии и преданности делу. Настя успевала всё. Учителя буквально молились на неё, а та помогала отстающим ученикам, участвовала в составлении учебного плана, и это не считая работы по комсомольской линии, которой она отдавалась с удовольствием и страстью. Вот и сейчас, закончив здесь, Настя подхватила какие-то бумажки и двинулась с Нель-Петровной к выходу. Я двинулся следом.

Лавируя между экспонатами, я старался не упускать их из виду, но те, к немалому своему изумлению, скользнули в какую-то щель между стеллажами, и пропала из виду. Обаце! – подумал я, застыв, от неожиданности посреди муляжей мезозойского периода, – вот так да! Подойдя ближе, и присмотревшись, я действительно обнаружил за стеклянным коробом со скелетом какой-то древней рептилии неприметную узкую дверку, и потянув её на себя, протиснулся следом. Я почему-то решил, что непременно попаду в какую-нибудь кладовку, или запасник, и на любой вопрос отбрешусь, что искал туалет, но оказался в итоге в узком, натирающем плечи коридоре, пустом и неуютном, с металлической лесенкой в конце, по которой как раз погромыхивали Настины ножки.

Значит, у них там дело, «наверху», решил я про себя, собираясь уйти, но тут откуда-то потянуло сигаретным дымом, и меня сразу потянуло в туалет, по-настоящему. Наверное, сработал выработанный школьный рефлекс – если где-то накурено, значит, тут уборная. Ну что делать, схожу, пусть легенда подтвердится. Дойдя до скромной прокуренной площадки, я обогнул ржавую лестницу, и потянул на себя окованную оцинкованным листом дверь. За нею было почти темно, но меня это не смутило. У нас в школе, по вечерам в туалете всегда темно, у нас даже забава такая была, подкрасться незаметно к человеку, и тряся его за плечи, орать: «Учись ссать в шторм»!

Ну и вот: вошёл я в это помещение, и понял, что оказался в таком месте, куда мне совать свой нос вовсе не следовало.

Я стоял на пороге обширной комнаты, сплошь – от пола до потолка, заставленной разнообразной аппаратурой, и думал, что оказался в Изумрудном городе, настолько увиденное мною было непривычным и сказочным. Я раньше даже и представить себе не мог, что телевизоры бывают такими – огромными, двухметровыми, совершенно плоскими. Не в смысле – невыпуклыми, а тонкими, как книга. Пацаны, конечно, трепались, что в Японии давно изобрели такие телики, которые можно вещать на стену, как картину, но я не верил. Все шторы в помещении были опущены, так что людей, сидящих тут и там за столами, с такими же телевизорами, только поменьше, я заметил не сразу, как и они меня, пока сидящий неподалёку человек в костюме не окликнул меня, приняв за кого-то из своих.