Юрий Долгорукий (Сборник)

–  Верно, лекарь, дорогой, стократно верно, - засмеялся над самоуничижением Дулеба Изяслав.
– Но хочу считать и дальше тебя своим приближенным лекарем и найти в Киеве, после своего возвращения. Если уж не хочешь здесь задерживаться, то вот тебе снова моя золотая гривна, чтобы растворялись перед тобой все двери и стояли открытыми все ворота, сын мой! Не говорю счастливого пути, потому как ничто не станет преградой вам в этой земле, над которой опочила божья благодать и мудрость.

Так они снова уехали от этого князя, который обладал весьма распространённой среди властителей привычкой говорить одно, а делать совсем другое, и сопровождал их неторопливый звон из Остерского Городка, куда уже входила дружина князя Ростислава.

Ехали не торопясь, пасли коней, разводили костры, наслаждались волей. Одни в целом свете! Нигде никого и ничего! Нет стражи, никаких ограничений, исчезла зависимость.

–  О чём я думаю - угадаешь, лекарь?
– спросил Иваница, когда уже загудел под копытами коней киевский мост и те же самые хитрые мостищане смотрели им вслед, то ли узнавая прошлогодних своих степенных гостей, то ли нет.
– Думаю, как было бы хорошо поехать сейчас к Кричку да дождаться, пока придёт туда Ойка. Будет идти она по примерзшей осенней траве своими босыми ногами, а я буду сидеть, смотреть не шевелясь!

–  Чтоб ты да не пошевельнулся?

–  То-то и оно. Сидел бы да смотрел. Страшно и вспомнить. А когда сидели мы в Суздале, не в порубе сидели, а в той хижине, куда посадили нас потом, была там девка одна. Ты не вспомнишь, потому как вряд ли и заметил, сидя над своими пергаменами, а я не отрывался от щели в дверях с утра до ночи, всё видел, за всем прослеживал. Хотел тогда ещё тебе сказать про девку, да подумал: зачем? Человек так ладно сидит над своим писанием, пускай сидит, а ты, Иваница, смотри и разрывай своё сердце на куски! Потому как девка, скажу тебе, Дулеб, вельми похожа на Ойку. Я даже испугался поначалу, подумал: "Ойка!" А потом услышал, зовут Оляндрой. Прибежала шустрая, будто коза. И шла то с тем дружинником, то с тем. Возвращалась, хиханьки-хаханьки, сюда-туда - и снова шла с новым дружинником. А я смотрел на всё это в щель и думал про Ойку. Что, ежели и она пойдёт по рукам? С Оляндрой - там одни дружинники, да и то самые младшие. В Киеве же - воеводы, игумены, купцы заморские! Такая меня кручина, Дулеб, взяла, я не выдержал и начал расспрашивать про Оляндру, почему она вот так? А эти жеребцы смеются: имеет мужа, а у мужа стрелой отсечены эти штуки. Как-то назвал ты их, лекарь, по-учёному.

–  Тестикулы.

–  Вот-вот! Подумал я: вот живёт человек, имеет такую Оляндру, что за неё всё бы отдал, а тут пролетает стрела, отбивает у тебя тестикулы - и уже ты не имеешь ничего. И так горько тогда было у меня на душе, и не потому, что сидели мы в неволе, а из-за того, что творилось перед моими глазами, из-за Оляндры, потому что была она, словно смертный грех, гожая, но для меня недоступная. Думал я тогда: неужели никогда? И князь этот Юрий, так полюбил его, душой прирос к нему, а он мстил мне за Манюню? Так я ведь оставил её нетронутой. Он может к ней поехать, никуда она из ковчега не денется. Разве лишь умрёт от тоски в неволе. Ты беседовал с Долгоруким, лекарь, неужели он не пробовал хоть как-нибудь оправдаться?

–  Ещё не время, Иваница. Не раз уже говорил тебе. Вот устроимся в Киеве, тогда попрошу тебя сделать одну и другую услугу. А пока - мы вызволенные из поруба, нам нужно подкрепить свои силы, забыть обо всём, чего натерпелись.

–  И про Долгорукого забыть?

–  Он сам напомнит о себе. И будет это очень скоро.

–  Потому и спрашиваю.

Они поехали к Кричку, и старик обрадовался их возвращению, как будто стали они ему родными за те несколько дней прошлой осени.

–  Нашли своего князя?
– закричал он им навстречу, раскрасневшийся от огня, с огнём и жаром в каждой морщинке своего приветливого лица.

–  Своего нашли, - весьма двусмысленно ответил Дулеб. Потом объяснил: - Если считать, что каждый так или иначе должен искать себе князя, так мы с Иваницей нашли.

–  Да ещё такого, который продержал нас эвон сколько в порубе! добавил Иваница.
– Видишь, какие славные выскочили?

–  Вижу, да это не беда, лишь бы выскочили. Говорил ведь: зачем эти князья? Убивают один другого, ну и пусть. Простой человек простым живёт.

–  Правда надобна всем, - сказал Дулеб.

–  Правда вот здесь, в огне, - показал Кричко на доменицу.
– Да ещё в этих руках одни лишь мечи да стрелы. Какая же там правда?

–  Железо делаешь для мечей?

–  Не только для мечей. Косы, вилы, возы, ратовища бить дикого зверя. Человек живёт потребностями. На железе всё стоит. Не на мечах, а на железе. Вот и пекусь у пламени, обжигаюсь серой, словно тот иерей хитрый, имевший харю красную от обжорства, а чтобы в церкви появляться бледноватым для вящей божественности, перед службой окуривался серой. Да всё это басни. А вы с дороги. Идите в хижину, располагайтесь, а я к ужину приду.

Тремя возами прибыли к жилищу Кричка измазанные, задымлённые лесные люди, привезли древесный уголь для его доменицы. На головах у них были высокие острые шапки, едва ли не из липовой коры, вместо корзна на них были просмолённые дерюжки, а на ногах - сыромятные лычаки. Трудно было представить себе большую людскую нищету, нежели эта.

–  Вот уж!
– вздохнул Иваница.
– Не увидишь - и не поверишь!

–  Бывает и хуже, - сказал Дулеб.
– Есть ещё смолокуры, эта работа уже и вовсе проклятая. А прибыли от неё - ещё меньше. Как видишь, мир устроен не во всём целесообразно и совершенно. Да ты и сам имел случай убедиться в этом.

–  Не беда: уж ежели и здесь, на этом лугу, на этой траве, так мне и не надо ничего!

–  Одной травы мало.

–  Разве я сказал только о траве? Лишь бы я был здесь да трава, а уж по ней походят чьи-то ноги, ноженьки!

Ужинали на том же самом дубовом пеньке, на котором прошлый раз обедали. По случаю возвращения своих давних знакомых и их, так сказать, спасения от гибели Кричко раздобыл пива и киевских сластей. Иваница, развеселённый возвращением и мыслью о встрече с Ойкой, пытался подзадоривать хозяина:

–  Имеешь ремесло в руках, а хижина дырявая. Почто не ставишь дом дубовый, тёплый да светлый? Тогда бы пожили у тебя подольше, а так мой лекарь хочет вот удирать в Киев.

–  С хоромами боярскими всё равно не потягаешься, а тут жить можно. Да думаешь: зачем? Жены нет. Сына, почитай, украли.

–  Нашёлся твой сын, - спокойно сказал Дулеб, вытирая губы.
– Иваница и нашёл. Правда, повёл себя с ним не вельми учтиво.

–  Я не знал ведь. Малость встряхнул его. Легонько так. Уж больно упрямый парень, нельзя выдавить из него ни слова. Ну, так вот и взял его за ворот.

–  Где же он?
– Кричко пытался казаться спокойным, но это ему не удавалось. Выдавал голос, выдавали своим дрожанием руки, выдавало напряжение, с которым он ждал ответа.

–  В Суздале, - сказал Дулеб, - но может быть вскоре и в Киеве. Сын твой - человек вельми учёный. При самом князе Андрее, сыне Долгорукого, летописцем.

–  Научился у монахов. Искусили они его то ли хлебом даровым, то ли, может, и учением. Потому как сызмальства любопытен был ко всему.

–  Таков и ныне.

–  Да мне всё равно. Он про отца забыл, забыл и я про него.

–  Не забыл, - успокоил Кричка Иваница.
– Когда я встряхнул его, да спросил, чей он сын, да пригрозил отцом, так испугался сразу. Ты не всё ещё знаешь. Пускай тебе Дулеб скажет.

–  А что, лекарь?

–  Не хотел говорить, да уж начали, то нужно и до конца. Гнали мы след за убийцами в Суздальскую землю, и одним из тех возможных убийц должен был быть, выходит, твой сын Силька, бывший привратник из монастыря святого Феодора.