Юрий Долгорукий (Сборник)
Шрифт:
– А сам ты там был ли?
– Я не был. Зато мой старшой - Никишка - был многократно. Да и дед мой родом оттуда. А я, чай, из Юрьева Городца…
Мешая сваренную из корней да коры похлёбку большой деревянной ложкой, старик Демьян пытливо приглядывался к Страшко:
– Чего же и ты в бежанах? Сидел бы на добром месте…
– Сожгли Городец мой половцы.
– Ишь ты… Вот горе!
– Едва схоронился я с сыном да дочерью вот, Любавой. Да парень Мирошка в пути прибился… Думаю, к Суздалю мы дойдём, если не сдохнем: брюхи несыть свела! Уж больно много недель идём по чужим дорогам…
–
– Демьян с усталой усмешкой оглядывал парня, Страшко и Ермилку с Любавой.
– А я ещё с того лета иду! Осень и зиму шёл - побирался. И в это лето все дни иду. Забыл уж, когда был сыт и спал по-людски в избе.
– И мы с того Покрова отошли от дому, - вставил своё слово горшечник Михаила.
– А только - куда идём? До хорошего места дойдём ли?
– Дойдём!
– Добро, коль дойдём…
– Чего не дойти?
– подбадривал всех кузнец.
– Хоть тяжко и сил немного, а надо дойти! Затем и с мест со своих снялись…
Но первым не смог идти за Оку чернец Никодим. Его нога, укушенная крысой, когда он поджигал церковку, распухла, покрылась синими пятнами и болела так, что он стонал и царапал ногтями землю. Потом эта боль возросла и коснулась бёдер. Чернец не мог ни сидеть, ни лежать и всё время корчился и кричал, как сжигаемый заживо.
Свечник Демьян укорял Мирошку:
– То ты научил его сжечь храм божий. За то он, видать, теперь и наказан болью.
Мирошка смущённо оправдывался:
– Он сам запалил, не я!
– Послушал тебя, оттого и горит вот в пламени адском…
– А я при чём?
– Эх, парень… - Демьян качал головой и склонялся к своей похлёбке, побулькивающей в котле над жарким огнём.
– Толкнувший на грех - уже участник в грехе. А ты есть советник того греха…
Мирошка обидчиво вспыхивал:
– Не хули!
Но Любава касалась его руки и мягко просила:
– Молчи, Мирошка…
Парень ловил её светлый взгляд и вспыхивал снова, но только не от обиды - от счастья, потом вдруг вскакивал и кричал:
– Ого-го-о!
Голос летел в леса, в далёкие чащи и возвращался оттуда похожим на лёгкий вздох. Чернец Никодим болезненно вздрагивал, открывал глаза и пытался встать.
– Кого?
– говорил он хрипло, едва раздвигая спёкшиеся губы.
– Меня зовут?
Демьян отвечал со вздохом:
– Никто не зовёт, лежи…
– Ох, час мой смертный! Всё мнится мне, что зовут… Хватая воздух раскрытым ртом, закатывая глаза, он падал навзничь и начинал бормотать невнятные клятвы, кого-то корил, стонал или плакал, кричал великие непотребства и вдруг скрежетал зубами и дёргался так, будто невидимое копьё пронзало его насквозь.
– Должно быть, нечистый вошёл вовнутрь через рану!
– крестясь, говорил Демьян.
– Теперь тот нечистый ходит у Никодима по жилам да ищет душу…
Чернец бормотал всё глуше. Разум вскоре покинул его, а боли, как видно, достигли земных пределов: по серым щекам катился холодный пот, руки дрожали, в груди хрипело, открытые губы стали синеть.
Демьян с состраданием посмотрел на страшный лик Никодима, затем порылся в холщовой котомке, достал облепленный сором катыш жёлтого воска и разломил его надвое. Размяв воск в пальцах, он вылепил
два комочка, перекрестился, потом с силой положил свою левую руку на спёкшийся рот больного, а правой быстро вложил восковые комочки в его дрожащие ноздри.Чернец задохнулся, попробовал вырваться, но не смог, медленно выгнулся, дёрнулся и затих.
– Теперь он умер, - просто сказал Демьян.
– И я помог ему в этом затем, чтобы лютые боли ушли из тела…
Глава VII. ВСТРЕЧА С СЫЧОМ
Они же носиловаху и грабяху.
Однажды в пасмурный тихий день Страшко с бежанами опять наткнулся на молодцев, промышлявших разбоем.
Но в этот раз вместо ватажки голодных бродяг грабежом занимались трое вооружённых всадников. Пользуясь своей силой, они отнимали котомки со скудной едой и другим запасом у оборванных баб с детьми, у стариков и старух, сбившихся на лугу под лесистым холмом, у сверкавшей в кустах реки. Двое из всадников, по оружию и по платью похожих на ратников, небрежно сидели на лошадях и кололи копьями тех, кто пытался сопротивляться, а третий, тоже похожий не на разбойника, а на воина, ведя коня под уздцы, собирал котомки в общую кучу.
– Гляди-ка, да это Сыч!
– удивлённо вскричал Мирошка, дёрнув Страшко за рукав.
– Видишь, твой конь. Твоего коня под уздцы ведёт…
Страшко вгляделся.
Среди голосивших от горя баб и детей, вслед за ладно одетым Сычом и впрямь ходил тот самый лохматенький конь-бахмат, которого удалось кузнецу поймать на ниве у Городца. Именно по коню Страшко узнал и Сыча: это он, безжалостный черноусый разбойник, хотел увести Любаву! Хотел, да не вышло: еле успел супостат ускакать от стрелы на лесной поляне! Теперь вон лупит баб и детей… отнимает у них последние крохи…
«Коня моего присвоил!» - подумал Страшко со злобой и огляделся, ища хоть что-нибудь подходящее для схватки с Сычом. Но не нашёл ничего и, только сердито крякнув, сказал:
– А-а, горькая немощь наша! Нечем помочь тем сирым, рыдающим на лугу. Лишит их разбойник последней щепоти жита.
Мирошка решительно сбросил с себя котомку. Любава в страхе спросила:
– Чего ты?
Парень смолчал: похоже, что он и сам ещё не успел обдумать того, что толкнулось в его душе при виде Сыча. Он просто поддался первому чувству и, спрошенный, сам теперь не сумел бы ответить: чего он задумал сделать?
Внимательно приглядевшись к нему, кузнец предложил:
– А может, тебе попытаться дружка своего завести вон за те кусты?
– Какой он дружок?
– обиделся парень.
– Ему бы я первый отсёк топором разбойничьи руки!
– Ух… да ты что?! Он тебя враз копьём поразит, - с беспокойством вмешалась Любава.
– Уж лучше к нему не лезь!
– Ништо, - ответил Мирошка.
– Я ловкий… как-нибудь увернусь!
– Отбить бы его от других, - настойчиво продолжал Страшко, - завлечь в те кусты, да всем скопом и ухватить проклятого душегубца…