Юрий Долгорукий (Сборник)

Старик походил на доброго деда-лесовика. Но Любава сразу его узнала: это был тот самый сердитый монах Феофан, который в прошлое лето прошёл через их Городец и рассказывал ей о рае. «Значит, вот где он сел на землю!
– подумала девушка удивлённо.
– Значит, это сюда он шёл вразумлять язычников, жить постом да жаркой молитвой! Но что ему делать на этом пустынном месте? И что-то уж больно похож он на пахаря-смерда: сними с него скуфейку - и впору ему шагать за сохой вдоль поля!»

Бойкий Ермилка уже помогал чернецу утвердить ладью и сажать людей. Любава тоже продвинулась ближе к ладье и, как родному, сказала:

–  Здравствуй, деда!

Старик-черноризец мельком взглянул на Любаву сердитыми, как ей показалось, маленькими глазами из-под седых кудлатых бровей. Ничего не ответив, он начал командовать торопливой, кучной посадкой:

–  Сунь сюда чад своих, баба. Сама садись рядом. Ты, отрок, пока постой. Пусть раньше сядут иные, а ты - малый лёгкий, прилепишься после.

–  Я и не лезу!
– с обидой сказал Ермилка.
– Я, чай, помогаю… Вон и Вторашка тоже. Ведь верно, Вторашка?

–  Ну да, - ответил Михайлов сын, хотя ему очень хотелось первому влезть в ладью.

–  А-а, вы помогаете? Это славно!
– серьёзно сказал черноризец.
– То-то мне стало легче. Тогда - добро. Иди-ка, садись, старуха. Не тычься без толку. Да не гнуси, не плачь понапрасну: сейчас доплывём - обогреешься, свет увидишь. Стой, стой, молодая: чай, больше нельзя - потонем. Сейчас отвезу, потом за тобой приеду…

Он торопил, отстраняя, приказывал или заботливо усаживал замёрзших, измученных, плачущих, судорожно хватающихся за борта ладьи старух и детей и всем говорил слова утешения и заботы. Голос его был тонок, надтреснут, руки, покрытые ссадинами, худы, силы в них было мало, но он брал чад на руки, спрыгивая в воду, ломая хрупкие льдинки, удерживал лодку и делал всё это ловко, от доброты своего сердца.

Когда большая ладья наполнилась до отказа, только тогда старик взглянул на Любаву, стоявшую возле самой воды, и с быстрой, мягкой улыбкой негромко сказал ей:

–  Теперь вот и здравствуй, дочка. Чего в ладью не вошла?

–  А я тут с тятей да с братцем!

Любава взмахнула рукой в сторону брата и бати, но взгляд её, когда она обернулась к своим, остановился лишь на Мирошке.

–  Мы уж тут вместе. Вишь, всё равно в ладью твою все не сели!
– Она кивнула на баб, не попавших в лодку.
– Тесно…

–  Мы после поедем, - вмешался юркий Ермилка.
– Вначале, чай, надо баб: с ними - малые чада…

Ермилке было тринадцать лет, но он считал себя взрослым, и перевозчик, взглянув на него, опять серьёзно сказал:

–  И то.

–  Ты, чай, приедешь ещё не раз?
– спросила его Любава.
– Тогда мы сядем все…

–  Я мыслю, что речка пока не встанет, - кивнул старик на быструю воду.
– Ещё раза три приеду, всех заберу! А кто ты? Забыл я…

–  А помнишь, деда, запрошлый год? Ты был у нас в Городце, рассказывал мне о рае…

–  А-а… будто и помню!

Старик пожевал ввалившимися губами, подумал, потом вздохнул, нагнулся к ладье, натужливо крякнул и ловко спихнул её в воду.

В третий раз возвращаясь к низинному берегу, где лодку нетерпеливо ждали бежане, старик уже с превеликим трудом работал вёслами. Но было видно, что он хотя и измаялся, еле жив, а будет гнать свою лодку сквозь зимнее «сало» не раз, не два, пока не перевезёт всех бежан на обжитый берег.

–  Знать, добр он, старче!
– с улыбкой сказал Мирошка, следя за грузным ходом ладьи.
– Чуть жив, а за нами по стуже едет и едет…

–  А ты вот будь и того добрей, - наставительно откликнулся Страшко, поправляя котомку на костистых, больших плечах.
– Ты парень в силе - помочь старику не грех.

–  Ну-к что ж, помогу!
– охотно решил Мирошка.
– На весла сяду. Чай, мне на вёслах-то лучше, чем так сидеть: погреюсь работой всласть! Согласна со мной, Любава?

Он обратился к Любаве не потому, что хотел ответа, а потому, что всё время влёкся к ней мыслью. И девушка это чувствовала. Её округлые щёки порозовели, глаза счастливо сверкнули, она сказала:

–  Вестимо, будет теплей!
– И, чтобы скрыть счастливое смущенье, отвернулась к реке, по которой тащилась лодка.

–  Дай и мне погрести!
– попросил Ермилка Мирошку.

–  Я, чаю, тоже сумел бы!
– ревниво вскрикнул Вторашка.

Но парень сказал:

–  Ни-ни, я сам. Во всю свою силу буду гресть. Такую ладью вам и с места не стронуть!..

Ладья была древняя, как и сам перевозчик. Ткнувшись в затянутый льдинкой берег, она широко всхрапнула, как очень уставший зверь, повернулась боком и покачнулась. Бежане полезли в неё, ступая прямо в стылую, ледяную кашу, покрывавшую днище. Они расселись, дрожа от стужи и нетерпенья, и бойкий Мирошка ударил вёслами по воде.

Ладья заскрипела, берег пошёл назад. А навстречу ладье, за спиной размашисто гребущего Мирошки, стал наплывать похожий на колокол иззелена-бурый холм.

–  Ты тут перевозчик, иль как?
– спросил Страшко тяжело дышавшего деда.

–  Нет, я не то, - негромко ответил дед.
– Я тут вожу бежан для-ради добра. Вон, видишь часовенку на холме?
– Дед показал крючковатым пальцем в сторону берега.
– Та вон часовня - моя. При ней обитаю…

–  А что за река?
– продолжал Страшко.
– Видать, богата она, преславна?

–  Видать, что и так. А имя реке - Москова… Заросшее чёрной, большой бородой худое и хмурое лицо Страшко мгновенно повеселело:

–  Так, значит, здесь Юрия-князя место?

–  Угу. Именуется место: «Московское порубежье». А то и просто: «Высокий берег»…

Страшко внимательно поглядел вокруг.

–  Ишь, тихо тут, чисто да лепо! Река сильна… лес густ… часовенка божья… Суздальской земли Московское порубежье. Отцовы места!

Перекрестившись, старик Демьян истово поклонился плывущему им навстречу холму с чуть видным на самом верху остоем:

–  Ну, значит, дошли!

За ним закрестились бабы. Рыжий бежанин Михаила, нетерпеливо пришлёпывая по днищу длинными, обутыми в обветшалые лапти мокрыми ногами, с надеждой спросил чернеца:

–  Молва шла, что у князя Юрия мир да покой и можно сидеть без страха. Так ли то, отче?

–  Может, и так…

–  А далеко ли до Суздали?

–  Хлеб здесь найдём ли?

–  Погреть бы хоть чад наших, дедка, - с надеждой вставил Михаила.
– Вишь, мёрзнут малые мои чады!

–  Ан, я не замёрз!
– отказался Вторашка от слов отцовых.
– Мне ещё ух как жарко! Верно, Ермилка?