Юрий II Всеволодович

Толмач с важностью перевел:

— Духи сказали, что никто не смеет противиться великому хану Батыю, ему покорна вселенная, не то что какая-то Е-ли-цзань.

Юрий Игоревич был не столько даже рассержен, сколь удивлен: еще никто не смел приходить на Русь с таким запросом.

— Возьмете не десятину, а все, но только если завоюете нас. Но скорее пегий конь станет саврасым, чем это случится. Пошли вон, откуда явились!

— Дзе, деренчи? — зло выговорил посол Грязные Руки.

— Ладно, разбойники! — перевел Воспаленные Веки.

— Глянь-ка, еще и обзываются! — осерчал великий князь Рязанский.

Послы неторопливо усаживались на коней. Старуха-чародейка оказалась проворнее всех, прямо-таки запрыгнула в седло.

Они развернулись. Перед ними лежал свеженаметенный сугроб. Их мохнатые низкорослые лошадки преодолевали его осторожно, погружали ноги в снег опасливо, а как выбрались на едва заснеженную равнину, взяли сразу в полную скачь, так что на рязанцев полетели грязные ошметки ископыти.

Юрий Игоревич собрал большой совет. В гриднице — самой поместительной палате великокняжеского дворца — не хватило на всех пристенных лавок, накрытых коврами и шкурами. Пришлось принести из других покоев трехногие ременные стольцы, на которые обычно нарочитые люди не садились. Ныне было не до вожеватости. Весть о пришельцах встревожила не только рязанских князей, но и всех ближних соседей — князей пронского, коломенского, муромского. Все они спешно прибыли со своими верхоконными дружинами, с боярами и воеводами с оружием и с броней.

Великий князь Юрий Игоревич был и по чину, и по возрасту старше всех собравшихся. Он сидел в красном углу на резном седалище с подлокотниками, как обычно, грузно, усадисто, но не мог скрыть беспокойства и нетерпения. Ближе всех сидевшие к нему племянники Ингваровичи Олег и Роман ворохнулись на лавке, понимающе переглянулись.

— Ведомо вам всем, — начал Юрий Игоревич, — что в диком поле объявился наглый враг. Но никто из вас по молодости лет не знает, сколь силен он: это те самые неведомо откуда и незнаемо зачем приходившие четырнадцать лет назад татары. Они убили на Калке шесть русских князей и девять из десяти дружинников. Сам непобедимый Мстислав Удатный, сын Мстислава Храброго, бежал с поля боя…

Юрий Игоревич умолк. Безмолвно сидели и все собравшиеся на совет: не знали, как рассудить, на что решиться.

— Неужто так прямо и требуют: покориться им? — подал голос князь муромский…

Ответом ему был дружный гул, и не понятно стало, кто что хочет сказать.

— Не бывало такого!

— Николи не бывало. Деды и отцы наши никому дани не платили.

— И в рабстве ни у кого не бывали.

— А если приходил враг, то за свою честь и отечество умирали в бою.

— Так и мы должны честь свою оружием или смертью сохранить. Решительные слова о готовности сохранить свою честь оружием или смертью произнес сын великого князя Федор. Юрий Игоревич повернулся к нему с отцовской гордостью и одобрением, потом обвел взглядом всех сидевших вдоль стен князей и бояр: мол, каков орел мой сын!

Полное согласие было ему ответом:

— Федор за всех за нас молвил!

— Надо, надо собирать силы и проучить татарву как следует! И не отсиживаться за крепостными стенами, а выйти в открытое поле!

— Все, как один, выйдем!

— Умрем, но не покоримся.

— Труби сбор, государь! Мы все одним сердцем с твоим Федором.

Юрий Игоревич слушал, слегка покачивая седой головой, соглашаясь, но и о чем-то потайном еще прикидывая. Когда все выговорились, сказал:

— Будем собирать полки, братья. Я уже послал гонцов к великому князю владимирскому Юрию Всеволодовичу, в Чернигов к князю Михаилу. Все силы надобно собрать, чтоб не сталось, как на проклятой Калке. А покуда надо потянуть время. Сын мой Федор пойдет к Батыю, даст ему дары богатые, скажет, что хотим миром поладить. Мы ведь и правда так думаем?

— Вестимо, худой мир лучше крепкой брани.

— А что же, Федор твой без оружия пойдет и без охраны?

— Какое оружие? Какая охрана? Он и его бояре будут посланниками добра и мира.

Наступила тишина в палате — согласие было полным, князья уж прикидывали про себя, сколько могут они собрать в своих вотчинах ополченцев: конников и пешцев, копейщиков и лучников.

Ехали неспешно, коней не погоняли, чувствовали себя безбоязненно, да и как же иначе — на своей-то родной земле? Время коротали в разговорах.

— Что-то рано нынче заколодело?

— Растает.

— Знамо, растает. В апреле.

— И сейчас растает.

— Да не надолго, потому как зима на носу.

— И на Рождество случается дождь.

— Ну, это редко.

— Но случается все же.

У сельца Добрый Сот приостановились поговорить с крестьянами, которые молотили цепами овес. Удивились, что столь рано решили они выбивать зерно из колосьев: делалось это обычно поздней осенью или зимой, чтобы подольше сохранить солому для корма скота.

— Что не молочено, то и цело, а-а, хрестьяне? Забыли нешто? — крикнул с седла Апоница, дядька князя Федора, пестовавший его с четырехлетнего возраста и с той поры всюду его сопровождавший.

Крестьяне, увидев князя Федора, работу не бросили, цепов из рук не выпустили, только покачнулись в его сторону в знак приветствия и почтения. Один из молотильщиков, стоявший ближе всех к всадникам, посетовал:

— Беда, день короче стал, больше трех кресцов не успеешь обмолотить.

— Куда же торопиться-то? Морозы только-только затрещали, и снегу мало.

Молотильщик помолчал, видно раздумывая, следует, нет ли говорить правду, подошел к Федору:

— Княже, за лесом, на речке Воронеже пришлых людей скопилось видимо-невидимо, прямо тьма. И конные и пешие, и даже бабы при них… Лошади, овцы, велблуды. Шалаши огромадные поставили. Пугаемся, вот-вот на нас налетят, заберут хлебушко.

После этой встречи с крестьянами ехали молча, каждый таил в себе сомнение и опаску. Благо, путь оказался недолгим: за лесом и впрямь — людей и скота глазом не окинешь.

Дорогу перекрыли вооруженные люди.

— До хана Батыя нам надобно, — сказал им Климета Кожух, стольничий князя Федора.

На удивление, татарские воины поняли Климету без толмача, жадными раскосыми глазами обшарили всадников, заглянули и в сани, подняв кожаный полог над сундуком и коробами. Окончательно все уразумев, показали руками, чтоб следовать дальше вместе.

Речка Воронеж мелка и узка, но, видно, воды в ней все же хватало и на все бесчисленное множество воинов, и на еще большее количество скота. По обоим берегам стояли равноудаленные друг от друга в строгом порядке черные юрты. Одна из них была золотисто-желтая, и возле нее на длинном ярко раскрашенном древке вздымалось пятиугольное знамя из белого шелка, на полотнище которого был очень искусно изображен серый кречет с черным вороном в когтях. Увенчивали знамя девять конских хвостов.

— Золотая изба и стяг Батыя, — понял Климета Кожух.

— Слезайте с коней и стойте здесь, — велел старший нукер русским послам и направился к юрте, стоящей рядом с ханской.

Там сразу стало шумно, забегали охранники, отпахнули полог, закрывавший вход в юрту, из которой вышли несколько человек. Донеслись голоса:

— Урусы…

— Долгобородые…

— Оросы…

В окружении телохранителей к русским послам приближался свирепого вида старик.

— Субудай, — определил Климета.