Чтение онлайн

ЖАНРЫ

Шрифт:

— Неужто? — не сдержался князь Федор, наслышавшийся об этом полководце много всяких ужасов. — Тот самый, который на Калке?..

Так вот он какой, жестокий убийца русских князей!.. Ноги ухватом — оттого, знать, что всю жизнь верхом на коне. Глаз только один, и то левый — как же он из лука целится?.. Рука правая скрючена. На лице косой шрам… Видно, неплохо оттитловали его в рукопашных схватках! Может, и мы добавим ему титлов, если полезет…

Субудай подошел, глядя на послов единственным глазом искоса, по-птичьи.

— Уруситы?

— К Бату-хану мы. С князем Федором Юрьевичем, — ответил сокольничий.

— Коназ? — Субудай перевел свой темный зрак на Федора. Повернулся в сторону золотой юрты.

От

нее шел сам хан с девятью телохранителями — три ряда по три нукера. Был он молод, легок на ногу. Солнце светило ему прямо в глаза. Они были совсем как щелочки. Ярко посверкивали рубиновые пуговицы его желтого длинного чапана. Подойдя к послам, хан встал так, чтобы солнце не слепило его. Веселая улыбка играла на его плоском желтом лице — и в складках прищуренных глаз, и в вислых усиках видел ее князь Федор.

— Мы пришли к тебе с миром, — сказал он хмуро. Потом, помолчав, прибавил: — Подарки наши прими в знак… дружбы.

Батый улыбнулся понимающе и покровительственно:

— Видно, князь, тебе жалко своих даров? — Не ожидая ответа, все с той же усмешкой сказал нукеру: — Ясанчей и каланчей сюда. Пусть примут дары, если… если князь не раздумал. Ты ведь не раздумал, а?

Федор вспыхнул, хотел ответить что-нибудь дерзкое и обидное, но дядька Апоница, стоявший позади, незаметно ткнул его кулаком в спину, шепнул:

— Не задирайся, Бога ради.

Батый, как бы не замечая гнева русского князя, снисходительно разглядывал крытую повозку с подарками.

Подошли ясанчи и каланчи — русские поняли, что это, наверное, сборщики податей, — начали по-хозяйски потрошить коробья.

Улыбка на лице Батыя стала брезгливой: нашли, дескать, чем удивить — монетки серебряные, бисер арабский, жемчуг гурмыжский… Аксамиты, парчу, порфиру, камку и другие полотна он небрежным движением руки велел отложить в сторону, словно бы отбросить как ненужные ему, но шубами остался доволен: все десять, подбитые куньим, собольим, горностаевым, лисьим мехами, перебрал собственными руками.

— Субудай-багатур, — обернулся он к своему одноглазому полководцу, а что сказал ему, толмач Воспаленные Веки не перевел.

Субудай достал пергамент, с хрустом развернул его перед князем Федором.

— Видишь вот, коназ, реки ваши, дороги ваши и ваши же города. К Итилю, к Волге значит, тридцать три наших тумена шли широким строем, таким широким, что крылья его, левое и правое, разделяли три дня пути. — Субудай уставился немигающим оком на Федора, ожидая увидеть недоверие или страх. Не разглядев ни того ни другого, продолжал уже зло: — По твоей проклятой Руси, где то речки, то болота, то леса страшнущие, непролазные развернуть такой строй нельзя. Так укажи, где нам будет легче пройти после твоей Е-ли-цзани к Ику, значит, Коломне по-вашему, потом к Ульдемиру — к Владимиру? Через Мушкаф?

— Какой еще Мушкаф? — спросил Федор, не сразу понявший издевательскую изнанку разговора.

— Через Москву, если по-уруситски.

Федор побледнел. Еле сдерживая бешенство, произнес медленно и с угрозой:

— Коли пойдете, то хватит одной дороги — на тот свет!

Едва Воспаленные Веки закончил перевод, как Батый сверкнул глазами, словно лезвием сабли, воскликнул даже как бы весело:

— Дзе ит!

— Вот собака! — с явной радостью перевел Воспаленные Веки.

А Батый продолжал игриво, даже ласково:

— А скажи-ка, князь рязанский, твоя хатуня, жена значит, — Юлдуз?

Федор не понял.

— Зовут ее Юлдуз?

— Нет, Евпраксеюшка.

— Да-а?.. А мне сказали, что она прекрасна, как Юлдуз — утренняя звезда на небе.

Апоница сзади жарко выдохнул князю своему в ухо:

— Терпи.

— Да-а… — продолжал все с тем же веселым блеском черных узких глаз Батый. — Когда я отправлялся в этот поход, моя мудрая мать Ори-Фуджинь сказала,

что в каждой стране покоренный народ будет присылать мне в дар самую прекрасную женщину. Так что вели своим рабам мчаться за Евпраксеюшкой. У меня на ложе еще не было царской дочери и княжеской жены. — И Батый показал свои крупные белые зубы. — Может, сам хочешь привести ее?

Если бы был у Федора хотя бы укладной нож, он бы выхватил его не задумываясь. Но послам, идущим с миром, не должно иметь с собой ни самого легкого оружия. Только единственное оружие было у него — слово. Федор заставил себя ответить хану с такой же улыбкой, с какой говорил тот:

— Недостойно нам, христианам, тебе, нечестивому псу, водить на блуд не токмо жен своих, но и волочаек подзаборных.

Какой знак подал хан своим нукерам, Федор не видел — только блеснули перед его глазами сразу два ножа. Он уже не видел, как на окольничего накинули укрюк — ременную петлю на длинном шесте, как пал на колени дядька Апоница, умоляя басурман пощадить его юного князя.

Апоница один остался в живых. Всех убиенных по велению хана выбросили в степь на расхищение шакалам и воронам. Апоница укрыл в зарослях сухого приречного камыша тело Федора, а когда пала ночь, пробрался в село Добрый Сот, выпросил у мужиков, молотивших овес, лошадь с санями.

Наутро следующего дня на кречеле — погребальной повозке явился князь Федор в Рязань.

Со времен Юрия Долгорукого и Андрея Боголюбского в церковном строительстве Северо-Восточной Руси широко распространялось каменное зодчество. Кроме пришлых, греческих и итальянских, мастеров стало много и своих каменных здателей. Но и умельцев рубить храмы было еще много, наиболее искусных и сведущих в этом ответственном занятии назвали древоделями. Как раз такой древодель по имени Мирошка Бирюч со своей дружиной рубленников поставил церковь Николы Корсунского в вотчине князя Федора. Строили не обыденкой, обстоятельно, неторопливо. Запаслись кондовыми бревнами для клети, но княгиня Евпраксия, сама вникавшая в строительство, захотела, чтобы был восьмерик — сруб с восемью гранями. Из-за этого строительство затянулось еще на год, но зато уж получилась церковь знатная. Полюбоваться на нее тянулись христиане из тех даже сел, где имелись собственные приходы. Верх у восьмерика шатровый, увенчан деревянной маковкой с крестом, который вознесся даже выше княжеского трехжильного дворца. Оба прируба — алтарь с восточной стороны и трапезный притвор с запада — с резными кокошниками. В оконца и по нижнему ряду, и под самой кровлей вставлена разноцветная слюда, которую Евпраксия велела привезти из Царьграда. Попил в церкви тот самый Евстафий, который привез из Корсуни образ Николы, а дьяконил с ним его сын, тоже Евстафий.

Возвели церковь на всеобщую радость, да обернулась эта радость горестью.

Апоница рассказал, как принял князь Федор мученическую смерть, все без утаю и щадения поведал, глаза в глаза отцу покойного и юной безмолвной вдове.

Был Апоница сам не в себе, как в бреду и трясавице.

— Все равно умерли, — говорил, — никто не повернул назад, все вместе полегли мертвые. Быть сече лютой. На Рязань идут.

Среди общего плача и воя великая княгиня, мать Федора, лежала без памяти, а Юрий Игоревич без слов, страшен лицом, все ласкал пальцами острие меча и улыбался.

Евпраксия не вскрикнула, не оцепенела, не лишилась чувств — подхватила младенца своего Ивана и рванулась в церковь, где шла в это время заутреня. Проскочила притвор, протиснулась сквозь плотно стоявших в церкви прихожан и начала взбираться по лестнице на хоры. Увидев ее, певчие даже оторопели, а княгиня взбежала еще выше, куда поднимались изредка по хозяйственным надобностям пономарь или староста.

Она распахнула окно, перекрестилась и, не выпуская из рук сына, ринулась вниз, на окаменевшую мерзлую землю.

Поделиться с друзьями: