Юрий Олеша и Всеволод Мейерхольд в работе над спектаклем "Список благодеяний "
Шрифт:
Если вы будете скользить по тексту, не давать кабана — ничего не получится. Надо относиться к этим фигурам как к крупным людям. У Корта [405] играют все маленьких людей, бурю в стакане воды, а мы не можем так играть, потому что мы обобщение играем. Когда мы играем какого-нибудь героя, то или любим его, или ненавидим. Финкельберг любит комсомольца, которого он изображает. Мартинсон же ненавидит Татарова, и вот это-то должно роль Татарова вздыбить. «С моей родины…» — как будто она вам кровно принадлежит, а вы скользите, поэтому получается только литературное выражение.
405
Мейерхольд
Нужно Олешу превратить в Достоевского. Нужно реакционное начало в Татарове дать.
Больше внимания слову. «Я жалкий изгнанник…» — «Я» — с желчью, оскорбленное самолюбие: такие тузы, Юденичи, которые могли Ленинград взять, такие крупные фигуры, и вдруг жалкие изгнанники. Вы крупный журналист, вы можете вдруг выскочить в премьер-министры, так что вы должны играть человека, который в списке на министерский пост.
«Знаменитая актриса» — тише, «из страны рабов» — сильнее.
«…так я его выдумаю» — кажется, что вы режиссер, способный на инсценировку. Есть фокусники, способные из цилиндра вынуть ящерицу. Он как бы говорит: я способен выдумать грех.
«Дайте ей платье в кредит…» — у него такая гениальная композиция: дать ей платье в кредит, в кагором она запутается. После этой фразы — грохнулся в кресло. «Дайте ей платье в кредит» — чтобы эта сцена играла, нужна вздыбленность. Как в сцене Финкельберга — начали с крика, теперь перешли на внутреннюю экспрессию. Так легче, чем из каких-то акварельных красочек. Тут нужно все растормошить.
Татаров после слез Ремизовой ведет ее и бросает в кресло, тут он занят серьезными темами, а приходится ют с бабами путаться, валерьянку давать.
«Дайте мне трибуну!» — это есть концовка. Кончив монолог, переходит к Кизеветтеру, фашисту in futurum, молодому человеку, который тоже несет в себе все корни разложения. Здесь не надо снижать, сцена опять должна крепнуть.
Только Ремизова подошла к Кизевет/теру/ — узел завязывается в смехе Кизевет/тера/. Она его так ненавидит, что ей хочется его вышвырнуть юн, может быть, она его схватит за руки и выгонит.
«Всегда было так с молодыми?» — вопроснее. Вопрос должен выпаливаться, а не декламироваться.
«Делайте войну!» — стоит.
Выход Лели Гончаровой.
Татаров сидит в кресле, закопался в книгу, он чувствует, что это Гончарова.
Услышав голос Мартинсона, Леля насторожилась, она не знала, что тут кто-то есть.
«Дама пришла за платьем» — Ремизова подошла к лампе, зажигает.
Когда Леля вышла в платье, Ремизова повернула зеркало, обхаживает Лелю, поправляет платье. Леля все время ходит, осматривая себя со всех сторон.
«В Европе каждый гадкий утенок…» — Леля идет, Ремизова усаживает ее на стул, следит за тем, как упадет платье, когда та сядет.
После: «Чугун» — Леля встала, облокотилась на стул, стоит и смотрит.
«Да, я удовлетворена» — Ремизова звонит, выходит Лурьи, стоит за спиной Лели, показывает ей, что надо сделать.
При входе Кизеветтера Ремизова должна шарахнуться.
В то время как Мартинсон сидел, он успел просмотреть дневник.
25 апреля 1931 года.
Никитин идет, хочет снять шляпу — Леля идет к сумочке, дает ему деньги и говорит: «Хлеба еще». Он хочет уже остаться, а она опять его посылает.
Никитин входит, что-то напевает, кладет продукты, замолкает, потом опять, когда ему дают деньги — он уходит, опять напевая, он не поет, а мурлычет что-то. Только он выбросил все пакеты, она ему говорит: «Подождите…» — и он остается в таком растерянном состоянии.
Когда Леля возвращается после /нрзб./, Гертруда говорит: «В результате всего я думаю, что вы останетесь за границей навсегда».
Когда Леля несет маленький чемоданчик, по пути она его раскрывает, когда открыла — увидела, что там лежит дневник, она забыла, что она его туда положила.
Никитин выходит с вином — обе оставляют работу и говорят: «А-а». Они узнают его приход по пению, он всегда напевает какую-то мелодию.
Когда Леля посылает Никитина за хлебом, он недоволен. Не/у/довольствие выражено пением и взглядом.
Настройщик надевает пальто, в это время входит Дуня Денисова, чтобы было: он не ушел, другая вошла.
Когда приготовляют стол, то мужчины заведуют столом (передвигают его), а женщины расставляют посуду.
После сцены с хлебом Никитин стоит, пьет, Леля снимает с него пальто, он на это должен как-то реагировать, он смеется, все время пьет, замаялся, так сказать.
Все уселись к столу — смотрят, хозяйки нет, все полупривстали: пожалуйста, что же вы не садитесь?
Когда Леля ведет Лурьи к Финкельбергу, это вызывает смех тем, что ему назначают даму. Леля привела самую шуструю, самую хорошенькую. Он смотрит, немножко конфузится, вы не умеете с женщинами обращаться.
26 апреля 1931 года (Утро).
«Чаплин, Чаплин… весь мир…» — карточку оставляет и говорит в пространство.
«Это путешествие в юность…» — ирония над собой.
Вдруг она переламывает внезапно и быстро говорит: «Ах да, что я возьму с собой…»
«Нет, нет, нет, это не дневник актрисы» — очень неудобный переход. (Изменение перехода.)
«А я его продам». Твердынская делает паузу, большое изумление: «Вот дура, продает дневник». У Лели бравада, на браваде легче переход сделать. У Твердьнской изумление, она оставит работу и глупо смотрит на Лелю. Для нее это громадная тема, а для вас пустяковина. Продавать дневник актрисы, да что за него дадут. Анекдоты, да что за это дадут.
«Про очереди» — нужно сильно отчеканить, так как это сложная в смысле звучания фраза.
Так как переход («Нет, это не дневник актрисы») на браваде, т. е. бравада и мизансцена в браваде: «Это не тайна…», — потом всерьез, чтобы публика даже не ожидала, что этот дневник окажется столь значительным в пьесе.