Юрий Звенигородский

Домникея остановилась на миг, держа обеими руками недужного.

— Сколько купец простоял в лохани? — спросила лекаря. — Одну минуту?

— Зачем одну? Целых пять!

Сиделка сердито глянула на врача:

— Шел бы отсель, знаток!

Потом уложила княжича. Потеплей укрыла.

— Бедный ангельчик! Весь в пупырышках! И локти и бока, грудь, спина, ноги. И лик попорчен, аж зашло за уши… Как в поясе-то, болит?

Юрий перевел дух.

— Уже не болит.

Домникея призналась:

— Я ведь, пока ты в горячке грезил, твою нижнюю рубашку отнесла в лес, расстелила на муравейнике, пропитала насквозь муравьиным спиртом да и надела на болезное тело. В отлучке истерзалась: не вскочил бы с одра беспамятный, не выбежал бы.

Юрий по поведению Сиферта понял: заразна его болезнь! Боялся без крайней нужды коснуться своей лекарки, лишь благодарно взирал на ее красивый, одушевленный заботой лик.

А в болезненно-сладких снах ощущал целительность материнских уст на своих ланитах, успокаивающие боль ласки женских рук, облегчающий дыхание нежный запах. Спал или бодрствовал, покой поддерживало одно ощущение: она рядом!

Какой-то очередной ночью обнаружил: он в спальне один. Не дремлет в глубоком кресле его сиделка. Ждал, не дождался, снова ушел в беспокойный сон.

Утром явился нежданный гость, учитель, боярин Семен Морозов. Потряс хохолком, пощипал светлую бородку.

— Как живем-можем?

Княжич живо откликнулся:

— Все вижу и ощущаю ясно. Очень хочу есть.

Пришедший положил длань на его чело:

— Жару нет.

Юрий перво-наперво спросил: где его Домникея? Услышал плохой ответ: тяжело больна. Как ужаленный, привскочил в постели:

— Я тому виной!

— Ты, — сел у его изголовья Морозов. — Иначе не могло статься. — Откровенно поведал: — Как сказал немец Сиферт, недуг твой опасен для окружающих. Охотников по уходу не находилось. Домникея вызвалась сама и вот — на тебе! Вместе, бывало, над тобой хлопотали. Я — хоть бы что, а она… Ляг, скрой слезы. Ты уж не мальчик, а князь!

С тех пор дни за днями проходили вдвоем с Морозовым: единственным собеседником и слугой. Выздоравливающий Юрий мог еще передать другим свой недуг. Он ежедень расспрашивал Семена Федоровича о Домникее. Ответ был один: больна. И беседа намеренно уводилась на иные предметы.

— Хан Тохтамыш сам убил свою ханшу Товлумбеку, — развлекал больного Морозов.

— Проклятый Тохтамыш! — вспомнил Юрий бегство с матерью из Москвы.

— Воистину царь без царя в голове, — поддержал учитель. — Этот взбесившийся великан сражается теперь с другим великаном. Оттого и не наказал нас за бегство твоего брата Василия.

— Руки коротки? — спросил Юрий.

— Руки слишком длинны, — поправил боярин Семен. — После неудачной схватки с азиатцем Тимуром двухлетней давности [17] … Помнишь?

17

Два региона, Хорезм в Центральной Азии и Азербайджан в Закавказье, оспаривались Золотой Ордой и империей Тамерлана. В 1386 г. в Дагестане состоялась битва между двумя гигантами. Хотя исход ее был неясен, Тохтамыш решил отступить.

— Татунька что-то такое молвил, — напряг память княжич.

— Так вот теперь властелин кыпчаков собрал огромное войско, куда включил черкесов, аланов, булгар и русских. Пришлось нашему великому князю отдать недругу часть своей силы и наследника сына.

— Как? — приподнялся Юрий. — Василия сызнова нет на Москве?

Морозов мрачно кивнул.

— Пока ты болел, старший брат твой вместе с Борисом Нижегородским отправились во главе наших войск к далекой азиатской реке Сырдарье. Там должен произойти решающий бой двух гигантов.

— А я об этом даже не ведаю, — обиделся княжич.

Морозов постарался развеять обиду:

— Пытался тебе сообщить, только всуе. Ты не понимал ничего. Да не это суть важно, — перешел он к собственным мыслям, видимо, давно не дающим ему покоя.

Боярин заговорил о том, что великий народ обладает способностью подниматься после падения. Пусть он унижен, но пробьет час, встрепенутся неистощимые силы и народ встанет на ноги с прежней гордостью.

— Мы до сих пор не встали, — перебил Юрий.

Морозов помог представить, словно воочию, как русские люди, оказавшись под страшным игом, сходили в могилу, безнадежно оглядываясь: не проглянет ли где хоть луч их освобождения. Потом дети усопших в неволе наблюдали с великой горечью, как князья их холопствовали перед поработителями, предавая друг друга ради призрачной власти.

— Более повезло внукам, сверстникам деда твоего Ивана Калиты, — сказал Семен Федорович. — В то время страдали только окраины. Московский же князь сумел установить тишину в своих небольших владениях. К нему потянулись менее удачливые князья с собственными боярами. В Москве обосновался митрополит [18] . После ста лет рабства занялась заря вожделенной свободы, о коей мечтали предки. Выросло поколение, привыкшее жить без страха перед Ордой. Оно и вкусило победу в Донском побоище.

18

В 1325 г., в правление великого князя Ивана Даниловича Калиты, святой митрополит Петр перенес первосвятительскую кафедру из Владимира в Москву.

— Победители снова под побежденными? — скривил уста княжич.

Он представлял, как переживает отец вторую разлуку со старшим сыном. Если ордынский плен оставлял надежду на благополучный исход, то очень трудно надеяться» что великая битва оставит в живых Василия. Невольно припомнились воинские уроки Осея: у младшего брата они шли успешнее, чем у старшего. Не пришлось бы по выздоровлении сызнова уединиться в родителевой комнатке для тайных бесед.

Морозов тем временем развивал мысль о терпимом иге: да, мы унизились, потеряли гордость, научились хитрости рабства, корыстолюбию, бесчувственности к обидам, к стыду. Сила у нас стала правом, татьба — язвой собственности. Теперь, слава Богу, тьма миновала, закон воспрянул от сна. Зато пришла неизбежность строгости, неведомой предкам.

— Мономах говорил: «Не убивайте виновного», — напомнил боярин. — Отец же твой ввел публичную смертную казнь [19] . Пращуры знали побои лишь в драке, теперь же по приговору бьют палками и секут кнутом.

— Мы стали походить на татар? — спросил Юрий.

Семен Федорович покачал головой:

— Думаю, нет. Не они научили нас стеснять жен, держать друг друга в холопстве, торговать пленными, давать посулы в судах. Все это было прежде. И слов татарских у нас не более, чем хазарских, печенежских и половецких. Что оседлый народ христианский мог перенять от кочующего языческого? Единственно — ужесточение нравов. Однако же оно временное, зависящее от жизни. Исчезнет лихое иго, и пятна его сойдут.

19

В 1375 г. в Москве, на Кучковом поле, по указу великого князя Дмитрия Ивановича состоялась первая публичная смертная казнь. Был обезглавлен за измену сын последнего московского тысяцкого Иван Вельяминов.

Часами длились беседы. Время шло незаметно, выздоровление быстро. Однажды княжич сказал боярину:

— Ты, Семен Федорыч, как Домникея, самый близкий мне человек. Ближе родных. И, конечно же, ближе дядьки Бориса Галицкого. Тот испугался потерять свою жизнь более, чем мою: не явился ни разу.

Морозов крепко сжал руку своего подопечного:

— Вот за это не кори. Страх за жизнь людям свыше дан, одним больше, а другим меньше. Мы не властны над дарованными нам чувствами. Вспомни Переяславль! Там Борис был храбр. Здесь же, видно, аукнулось старое: в детстве, за девять лет до того, как ты явился на свет, он пережил тот же свирепый мор, что и твой родитель.