Юрий Звенигородский

— Кто? — переспросил князь. — Ах да! Молодой полководец Витовт и… и Софья.

Анастасия подтвердила то, что прежде слышал от Галицкого:

— Московские вящие жены толкуют: было любление между ними, когда великая княгиня впоследни ездила в Вильну. Василий тоже подозревает, сына-одноименца не жалует. О тебе — тайные речи среди боярства.

Юрий ощутил резкий толчок в груди.

— Ты б хотела? — И напомнил: — Пророчества! Прорицатель-колдун! Ясновидец-юродивый! Золотая баба!

Анастасия откликнулась после затянувшейся тишины:

— Боюсь. Ох, не думать бы! Обмираю вся! А думы лезут и лезут, меняются, словно стражники у плененного мозга. Не хочу! Нет, хочу. На зло злыдне Софье все-таки бы хотела!

Князь молчал. Постепенно расслабил ладонь, сжимавшую Анастасиину руку, задумался о своем. Княгиня стала дышать ровнее, вот уже совсем легко, ровно. Заснула!

Юрий же слышал легкий звон. Нет, не княгинина карета. Это колоколец гонца, прискакавшего ямским гоном от Москвы до Звенигорода. Брат вызывает брата. В великокняжеской Золотой палате составляется договорная грамота. По ней после Васильевой смерти прародительский стол переходит к Юрию, как старшему в роде. Правнук Калиты калитиным же сменяется правнуком. Хартия подписывается Андреем, Петром и, конечно, довольным справедливостью Константином. Ведь, отстаивая ее, он поплатился ссылкой на Пскова в Новгород, из огня в полымя. Теперь самый младший брат будет самым ближним человеком государя московского. Анастасия свет Юрьевна — великой княгиней. А Софья с непризнанным отпрыском уберется к себе в Литву: пусть там с ней крутит любовь Доброгостий Смотульский.

Юрий видит море голов на Великокняжеской площади. Стражники в высоких шапках, белоснежных кафтанах застыли с бердышами в руках. На покрытой ковром широкой соборной паперти ордынский царевич Улан (в православный храм мусульманину заходить негоже) надевает на Юрия золотую корону. Однако это уже не мечты, это сон.

9

Князь Юрий ощущал себя полководцем во главе большой конной рати. С ним та самая охрана, с коей прибыл в Звенигород по его душу боярин Иван Дмитриевич Всеволож. Этот вызов к брату-государю в Москву ожидался давно, но не думалось, что случится он с такой пышностью. Триста всадников охраняют княжеский поезд. Году не минуло с той поры, когда княгиня, возвратясь в свой удел, поведала мужу московские новости. И вот второй по старшинству брат призван подписать грамоту о наследовании. Семейство с ближней челядью поместилось в пяти каретах, сыновья, братья-княжичи, Василий и два Дмитрия, скачут позади отца. Иван Всеволож, отпустивший бороду, ставший похожим на покойного своего родителя, держится рядом. Мрачно настроенный Борис Галицкий вместе с радостным Данилой Чешком тоже где-то здесь. Князь спросил перед отъездом старого дядьку, отчего тот невесел. Потомок галицких княжат пощипал поседевший, уж не залихватский ус и промолвил: «Боюсь подвоха. Не зря Василий Московский отправил по твою милость хитрого Ивана Всеволожского. Будь настороже!» Ох, трудно становится с Галицким! Чем старше, тем мнительнее: везде мерещатся козни да происки. Вот и теперь спугнул радость. Не зазнавайся, а сомневайся: наследником ли вызван в Москву? Посол без объяснения объявил: государь зовет!

О наследственной грамоте сообщил, да не посвятил в суть, отговорился неведением. Теперь мчись и гадай: что ждет?

— А позднее лето, как в прошлый год, теплое и ласковое. Ветерок, солнышко, подлесочки, березнячок с ельничком, — всё радует. Всеволож, по дороге в гору, когда кони перешли на шаг, затеял беседу и тоже расщедрился на ласковые слова:

— Я, князь Юрий, все думаю о твоих сыновьях: как выросли добры молодцы! А ума набрались? В науках поднаторели?

— Писать, читать могут. Счет знают, — доложил князь.

Боярин отвечал приятным смешком:

— Письмо и счет — княжичу не в зачёт! Чтобы многого желать, многого достичь, многим обогатиться, надобно много знать. В старину князю достаточно было хорошо владеть мечом, щитом и конем. А ныне — рублем! Фу-фу! — он вытянул руку и подул над ней. — Гляди, княже: вот он, не из чего! — На ладони, откуда ни возьмись, — серебряный рубль!

— Хитродействие! — удивился князь.

Всеволож молвил деловито:

— Совершим хитродействие. Присовокупим к моей дочке и государеву сыну, тоже Василию, трех твоих сыновей. Я их выучу языкам: литовскому, польскому и немецкому. Открою тайну: отчего княжеская калита бывает полна. Расскажу о далеких землях, о древних властителях и народах.

— Это было бы для моих сыновей полезно, — искренне обрадовался князь.

— А неполезно станет, — стальной линеечкой по рукам! Вот так! — изобразил Всеволож.

Оба распотешились разговором. Вдруг князь смутился:

— Мои недоросли постарше твоей дочери и… и племянника, — не назвал он государева сына по имени.

Боярин кивнул согласно:

— Постарше, но не беда. Старшинство будет им причиной особенно прилежать к наукам. — И произнес в дополнение: — Я открыл Василию Дмитричу перед отъездом сию свою мысль. Он одобрил.

Эти слова крепко занозили разум Юрия Дмитрича. Он вспоминал и повторял их постоянно. Когда пришло время ночевать в отведенном ему и княгине доме, поделился с женой. Оба пришли к согласию: неспроста присоединяет государь-братец к собственному сыну племянников. Стало быть, готовится Юрию большая судьба!

Так оно и оказалось по приезде в Москву. Настроение было праздничное, солнечное, улыбчивое. Улыбались, узнав князя, сторожа на рогатках, улыбались с поклонами знакомые встречные, улыбалась московская дворня во главе с Матюшей Заряном, держащим княжеские хоромы в полноте и сохранности.

Тем же вечером из златоверхого терема пришел стольник: государь хочет видеть брата. И не одного, а с семейством. Юрий Дмитрич поехал с женой в карете, сыновья — в седлах. Встреча в Набережных сенях произошла столь искренняя и теплая, будто расстались дружественнее некуда и не чаяли, как бы скорее свидеться. Брат крепко обнял брата и облобызал трижды. Великая княгиня Софья тех же учтивостей удостоила княгиню Анастасию. Лишь девятилетний Василий дичился старших двоюродных братьев, смущенно поручкался, уклоняясь от лобызаний. Юрий, сколь ни старался, не обнаружил в свояченнице-литвинке ни капли мрачности, внутреннего непокоя, душевной расстроенности. Неприглядная кубышка так же строга и сдержанна, в меру надменна, не щедра на слова. А обнаружил князь-дядя в не-виденном прежде племяннике самое неожиданное: младший Василий был как бы слепок со старшего — узколиц, большеглаз, длинен не по годам и худ. Рядом с подросшими Юрьевичами Васильич казался ровней.

В честь приехавших родичей государь задал пир в Столовой палате. Стол был по случаю Успенского поста рыбный: капуста кислая с сельдью, икра лососевая, белужья спинка вяленая, стерляди на пару, студень рыбный с пряностями, уха из плотиц, а к ней пироги подовые квашеные с горошком да подали еще пирог большой с маковым молочком. Короче, яств, питий, сладостей оказалось в достатке.

Василий Дмитрич похвалился своей недавней поездкой в Орду. Опасной показалась ему дружба нового хана Зелени-Салтана с Витовтом, благосклонность к бывшим нижегородским князьям, тайные переговоры с Иваном Михайловичем Тверским. И, если сказать прямее: недоброжелательство к великому князю Московскому. Следовало поправить дело. Вот и пришлось отправиться с дорогостоящими дарами. Прибыл в столицу Кыпчакии, а там на великоханском столе уже другой Тохтамышев сын, Кадыр-Берди, только что свергнувший недруга Москвы. Этот — свой, пригретый по смерти отца великим князем, а потому вполне дружественный. Он тут же заверил, что смутьяны нижегородские не найдут в нем покровителя, а Витовт — друга. Иван Тверской, тоже ордынский гость, встретил Василия Московского в великоханском дворце с распростертыми объятиями, заверил в искренности и в том, что у него против большого соседа — никаких вредных замыслов.

Софья подняла здравицу за успехи супруга.

Семейная трапеза еще более оживилась, когда Юрий спросил о судьбе их давнего недруга Эдигея. Оказывается, великий темник, изгнанный из Больших Сараев, еще долго скитался по кыпчакским степям. Тохтамышев сын, известный Юрию Кадыр-Берди, отыскал его на берегах Черного моря, в Тавриде, и в схватке заколол.

Василий Дмитрич отлучился на малое время, вернулся с потертой хартийкой, объявил:

— Вот любопытное письмо. Его прислал моему тестю Витовту незадолго до своей смерти общий наш враг Эдигей. Внемлите и оцените красноречие воинственного старика: «Князь знаменитый! В трудах и подвигах честолюбия застигла нас обоих унылая старость. Посвятим миру остаток жизни. Кровь, пролитая нами в битвах взаимной ненависти, уже поглощена землею. Слова бранные, коими мы друг друга огорчали, развеяны ветром. Пламя войны очистило сердца наши от злобы. Вода угасила пламя». Он предложил вечный мир, — дополнил великий князь. — Прислал в Вильно двадцать семь арабских коней и трех верблюдов, покрытых красным сукном. — Тут неожиданно старший брат искоса глянул на младшего и ни к селу ни к городу произнес: — Учись, Гюргий, заключать вечный мир!

Эти случайные, как бы вырвавшиеся хмельным делом, слова испортили Юрию все застолье. Когда государь-братец, уже в конце пира, завел речь о своем безупречном княжении, о том, что все идет хорошо, в людях растет довольство, в недругах благоразумие, в соседях расположение, князь Звенигородский и Галицкий слушал терпеливо, но не очень доверчиво. Чтой-то Василий на себя не похож: в похвальбе теряет лицо.

Тесное семейное пиршество к концу становилось суше, приобретало не сердечный, а скорее служебный вид. Софья с Анастасией постепенно перестали обмениваться словами, а потом и глядеть друг на друга. Вот так двоюродные сестры! Или старая пря не забывается? Братья же тем не менее при прощании обнялись. И опять государь ни к чему изрек: