Южная Мангазея
Шрифт:
«Мой личный штат Айдахо» / «Му Own Private Idaho» (Ван Сант, 1991)
Так как Майк — инцестуальное дитё собственного брата Ричарда, ему удалось родиться не полностью, но в своего рода тягучий промежуток между миром и нарколепсией, тяжёлым продолжением внутриматочного сна, в которое Майк и выпадает при любом эмоциональном напряжении и где он стремится к своей неуравновешенной матери Шерон, итальянской эмигрантке, покинувшей его в младенчестве. Майково жизненное пространство тянется перед ним мёбиусным шоссе, в определенном захолустье в Айдахо сворачивающемся в иллюзорное лицо толстого фальстафа Бидла, наставника социальных пируэтов, которые вместе с уроборосными копуляциями с придатком героя, красавчиком Фавором, с такой энергией пытаются вывернуть его в реальность, что даже проворачивают атлантическое полушарие до Италии. Однако там американец, превращенный в антипода, вместо беглой матери встречает аркадскую пастушку, Кармелию. Вернувшись в Америку, его красивый придаток быстро оглазуривает пастушку в бесплотный блик на кладбищенском смокинге и вдребезги разбивает фальстафово сердце, чьи пируэты редуцируются в лихорадочную, над жалкой могилой, акробатику многочисленной окрестной шатии.
«Фатальная Мария» / «Die todliche Мана» (Тыквер, 1993)
Ниточки,
«Солнечная аллея» / «Sonnenallee» (Хаусманн, 1999)
Там, где Большой Берлин разделён на западные и восточную зоны, длинная Солнечная аллея, как змея в капкане, столь цепко перехвачена контрольно-пропускным пунктом, что жители её хвостовой восточной части — «Осси» — бьются в конвульсиях. Отголоски Запада достигают героев фильма, Миху-Мириам и Марио- Сабину, посредством контрабандного винила, насмешек «Весси» со смотровой вышки над КПП и рекламного ти-ви из западного сектора. Внутри железного занавеса, точно внутри бочки, все эти воздействия деформируются, обретая алхимическую силу, которая должна произвести человека Нового типа. Дебильная ти-ви реклама, впадая в резонанс в душами «Осси», обретает магические свойства, дешёвый ширпотреб, пронесённый ФРГ-шным дядей Михи мимо пограничников, оказывает тлетворное влияние Запада даже на самого контрабандиста, заболевающею раком и перегорающего в пепел. Впрочем, сами «Осси», вместо того чтобы превратиться в Новых людей, становятся прыщавыми амёбами, алхимические силы беспрепятственно проходят сквозь них и рикошетят. Железный занавес коррозирует, штукатурка облезает со всех ГДР-овских стен как змеиная кожа и… Хлоп! — Раскрывается одна из обычных дверей восточноберлинской многоэтажки и хтонический Пауль*, любовный тотем ГДР, является посреди вьюжащих по Солнечной аллее обрывков «штази»-актов и роз Иерихона из колтунов колючей проволоки.
*герой фильма «Легенда про Пауля и Паулу» («Die Legende von Paul und Paula», Carow, 1973). Любовь Пауля и Паулы обладает такой взрывной мощью, что вокруг них рушатся дома старого берлинского жилфонда, освобождая место для социалистических новостроек.
"Один в зеркале", Славникова, 1999
Роман про "мелкую нечисть" — "Один с вампиром". Герберт Уэллс описал расхожий приём фантастического романа — изобретаются чудовища и снабжаются человечьей психологией. Автор переворачивает этот приём — выводит обыденные, как блеклые инфузории-туфельки, человечьи особи, снабжая их нечеловечьей психологией, вернее погружая их в питательный раствор без психологических, шизоидных и прочих заурядных мотивировок. А так как причинно-следственных связей нет, они заменяются "нелокальными взаимодействиями" — смысловыми совпадениями (случайностями, зеркальностями), главный герой (и сама автор, как математик), занимается теорией хаоса, оклеивая клочками своей диссертации все фонарные столбы в округе, «прото»-главный герой содержит балаганный киоск с фокусами, а обычная для любовного треугольника эротическая (причинная) метафорика заменяется чудовищным изобилием буквально тошнотворных метафор, которые выполняют функцию суеверного начётничества, магической сетки, наброшенной на неведомое.
«Тёплая вода под красным мостом» (Имамура, 2001)
В своё время бродячий диоген Таро оставляет чудную Камикагари — бабушку героини Секо с брюхом и с золотым буддой Хотеем в ночном горшке. Мать Секо становится шаманкой этого весёлого пузача и камлает ему на берегу речки, которую в ипостаси химотхода мутит другой божок, Кадмий — муж Гармонии, в конце концов вскипевшая река уносит тонущую Секо, но мать-шаманка в последний момент успевает её спасти, превратив в оборотную ундину. То есть вгоняет в неё, как в термос, всю речную воду. В это время другой герой, измождённый Есуке, мелкий урбанизатор Японии, направлен раскаявшимся Таро за горшковым буддой. В супермаркете он встречает Секо, воровку козьего сыра, нужного ей для сладостей. Вернее, ловит золотую рыбку-сережку в лужице, которую та, как собачка, оставляет на месте преступления. Дело в том, что водный объём, который сжимает в себе Секо, служит детектором нейтрино, реликтового космического излучения. Во внутреннем термосе Секо создаётся объемный отпечаток древнего Большого взрыва, который, при нарушении нервного равновесия, и выплескивается наружу. Причем с каждой встречей героев выплеск становится всё впечатляющей, пока, наконец, не создаётся т. н. эффект Черенкова (в фильме — Челенкова), свечения, окрашивающего финальный фонтан во все цвета радуги.
«Человек, которого не было» / «The Man Who Wasn’t There» (Коэн, 2001)
Волосы — цветы душ, открылось Крейну, второму парикмахеру в городке Санта-Роза, и он взмыл из своего салона туда, где парила музыка Бетховена, печатаемая дружественной нимфеткой Птичкой и летали неопознанные тарелки контактерши Нирдлингер, жены буйного менегера Бигдейва. Сами же души смешивались в цветочный гумус, описываемый Копенгагенским принципом неопределенности, как то объяснил заезжий из Принстона адвокат Риденшнайдер. Как и положено гераниевому компосту, души обменивались соками с помощью ротика-насос Птички, переплетений Бигдейва с женою Крейна, клубов сигарном дыма и прочих процессов, присущих плодородной почве, иногда взрыхливаемой свинтусами на местных фермерских праздниках. Пока в городок не попал гей-жульман Толливер с лысой душой и проектом сухой алхимчистки и у Крейна появилась возможность поучаствовать в менделеевских процедурах, дабы разложить мир на фракции и структурировать свое лунатическое зрение. Тем самым, впрочем, заискрили привычно-следственные связи и возник новый порядок вещей — с сухим геем в пруду, ножичком в любовнике, женою на крюке, Птичкой в кювете, —
над которым воцарился главный герой на электрическом троне и с высоковольтным нимбом на голове.«Оживленный мир» / «Le monde vivant» (Грин, 2003)
Сюжет фильма — превращение слов в людей. Альтер эго ранневекового апофатика Майстера Экхарта — князь Огр, поглощая подвластных ему жителей в округе своего замка, оставляет на их месте лишь эхо. Его соперник — Кавалер со львом, чей рык уплотняет эти колебания воздуха так, что вновь сгущается человеческая форма. Иногда не на своём месте, поэтому подданные впаиваются в деревья. Хотя все герои и имеют антропоморфный облик, но находятся в почти газообразном состоянии. Так, оруженосец Николя, направленный львиным Кавалером к положенной принцессе, плавно поднимается в слуховое оконце пленившей её капеллы. Разморенная демуазель, грезящая о рыцаре-спасителе, наяву влюбляется в живого оруженосца. Однако Кавалер, оглушенный Огром подобно невымовленному слову, вновь совпадает с тем, кого принцесса любит во снах. Лишь резонируя с причитаниями Пенелопы, подложившей мужу-людоеду свинью, Кавалер возвращается в явь. Ослабевший Огр, создатель осмысленных звуков, сожран львом — рыкающей собакой. Оставшиеся плотские пары приступают к бессловесному размножению.
«Коктебель» / «Roads to Koktebel» (Хлебников, Попогребский, 2003)
— «Вы здесь е***есь, а мне что делать» — спрашивает подросток бомжеватого отца, одурманенного первыми встречными феромонами на полпути из Москвы в русский рай. Ибо главное умение мальчика — закрыв глаза, выйти из тела и, зависнув в свежести, наблюдать с высоты за пейзажем — недостаточно, чтобы произвести впечатление на симпатичную девочку Таню. Герой, покинувший канализационный притон под Москвой, хочет добраться до крымской розы ветров — учительницы головокружительного пилотажа. Однако, чем ближе Таврида, тем грузнее становится его летучая часть. Сначала её лишь чуть смолит сигаретка, пущенная в петлю Нестерова с девичьего подола, как с батута. Но, после выстрела в отцовскую белочку, свинцовая пыль чердачных Брокгауза и Евфрона белит её как альбатроса, мерцающего двойника, равновесного самому герою. И, наконец, едва не угодив в женскую, анальгинно-персильную изложницу, и избежав шампура людоеда, она достигает киммерийского Планерского, где, в мелкой лихорадке от чебуречной торговли, уже чайкой-воровкой надоедает хозяину, пока мальчик не душит помеху, готовясь отбыть наземным транспортом в Нижневартовск.
«Gegen die Wand» / «Головой о стену» (Акин, 2004)
Германотурок Джагит — отражение смерти. Он выжил после прицельного удара его автомобиля о стену. В клинике герой встречается с ещё одной неудавшейся самоубийцей — Сибель. Её турецкое имя означает «каплю дождя». Когда капля отскакивает от дождевой лужи, она уже не та, что вначале, но наполовину состоит из содержимого той лужи. Сумрачного океана. В Сибель греют жемчужины, а другой, Джагит, вглядывается. Поэтому, обманув ортодоксальных родителей, после показушного брака они ведут многогранную жизнь по гамбургским притонам. Маячат друг другу тем дурманным блеском, что есть в них обоих. Пока не брызнули свежие, яркие осколки ревнивой джагитовой бутылки от черепа случайного любовника Сибель. Подобно устрицам, получившим достаточную дозу перламутра, герои отползают по новым точкам сборки: Джагит — в плюшевую немецкую тюрьму, Сибель — в Турцию, полную опиумного молочка и мясорезок.
"Аморт", Соловьев, 2005
Она говорит: душа не у каждого. Это так редко случается, когда они вьют гнезда в людях. С тобой, говорит, это почти случилось.
Роман местами упоительной красоты. Вернее, это роман — местами, в гнездах трехактного головокружения «Аморт». Собственно говоря, действующих головокружения — два, Его и Её. Два выметенных из голов главных героев сновидения, каждое — с собственными оптическими обманами и преломлениями, сцепившихся, как две иерихонские розы. Они относятся к двум типам человеческих сновидений прозрений из запредельного. Первый тип — это воспоминания о пренатальном, полон поллюций и первобытностей. Второй тип — смертные Сны, просвечивающие из будущего небытия. Эти сонные миры называются в романе двумя странами — Индией и Германией. Героиня Ксения вплетена в Германию — в иерихонскую розу из позванивающей серебра, с позвоночником древесной арабески средневекового рода, чьи иссохшие линии прогладывают в её известковых ладонях. Мир Ксении, «странницы», лишь просвечивает в мир героя, так что она предстаёт ему недовоплощенной, недорожденной, подобно иссохшему зародышу при внематочной беременности. Пытаясь полюбить Ксению, он совершает каббалистическую процедуру, оборот макро-микрокосма, отправляясь со «странницей» обратным адамовым путём («Адамовым мостом») в огненный волчок Индии, будто возвращая героиню обратно в матку, надеясь что тамошние пылкие змеи расплетут выродившиеся австрийские вены и впрыснут в них живой ад. Но оказывается, что он ездил в Индию не с равнорожденной женщиной, подвластной разнообразной тантричности укусам и проникновеньям, но лишь с лилитоподобным, из иного мира, призраком, для которого Индия неощутима, как неопалимая купина.
"Эвакуатор", "Списанные", Быков, 2005, 2008
I. Речь, понятно, о кантовской формуле, увязывающей звёздное небо и моральный закон. Вероятно первый, кто использовал её в литературе, был Сартр в «Тошноте», где иная реальность «выблёвывается» нашей. Наша реальность — это нарост на мозге наблюдателя, скрепляемый «нейрологическими цепочками» морального закона. Когда закон нарушается, эти цепочки рвутся, образуют неведомые связи, реальность корёжится, проступает «Иное», другой, жутковатый мир. Так сартролюбивые «дети цветов» собирались изменить порядок вещей, подлив хоффманновскую кислоту в водопровод обывателям в Калифорнии, штате квантовой физики. Интересно, что когда герой «Тошноты» возвращается в нормальным ценностям, к обыденным нейрологическим цепочкам, встревоженная реальность к норме не возвращается, продолжает корёжиться, жить флеш-бэками, отныне неизвестной, неуправляемой жизнью. О «Тошноте» можно вспомнить, прочитав первые страницы романа «Эвакуатор». Окружающий мир является там производным не столь головного, сколь спинного мозга, ответственного за «центр удовольствия» фрустрированной главной героини. Во время фантастического оргазма, «маленькой смерти» по- французски, когда окружающий мир взрывается, разрушается, подвергается атакам террористов, героиня воспаряет, эвакуируется на фаллической лейке в иные небеса, где в течение трёх дней пульсирует по разным планетам. Затем лейка спадает, оказываясь вместе с героиней на облезлой подмосковной даче. Однако, как и в сартровском романе, исходный мир (Москва), куда уныло возвращается героиня, в норму не приходит, продолжая без очевидного смысла судорожно портиться и взрываться. И уже сам автор Дмитрий Быков решает исправить тоскливую концовку, присовокупив к роману занимательный поэтический аппендикс.