Южная Мангазея
Шрифт:
Но главная сила, позволившая Шерману сохранить форму — это одна из первооснов Манхеттена, тамошняя дополнительная, пятая стихия — Мерилин Монро, сыгравшая в фильме саму себя. Её прелести буквально выдуваемы манхеттенскими недрами, она сверзается сквозь потолочную дыру в квартиру Шермана, носится вокруг него, под собачий вальс обчмокивает аморфного героя, обливает шампанью, красит помидорами, пока, наконец, реанимированный клерк не решается завалить писателя Маккензи в блудливой жилетке и летит воссоединяться с недостающей ему половиной. Недавно кадру из фильма, духу американских ценностей, задувавшему из люка метро под плиссированное шитье Мерилин, был поставлен памятник в Чикаго (2011).
«Лола Монтес» / «Lola Montes» (Офюльс, 1955)
Если земная жизнь — театр, то земной ад — это цирк.
Хотя жизнь — театр, но ноги танцовщицы Лолы пробиваются в проблескивающий цирковыми огоньками ад. Ещё на корабле из индийского рая девочка была захвачена
«Хальбштарки» / «Die Halbstarken» (Тресслер, 1956)
Недоросль Фредди нагло ставит ступню на копчик размякшей Сисси, возлежащей в общественном бассейне. Этот её атавизм активизируется и силовые линии атрофированного русалочьего хвоста преломляют светозвуковые волны, пропитанные девичьими феромонами. Водяная лупа создаёт в груди героя радужный концентрат, откуда перламутровый вектор направляется к жемчугу, желанному Сисси и скрытому в тайнике жадных мороженщиков Гареццо. В распаренном организме героини конденсируются тяжёлые металлы из окурка недоросля, хлорированного в воде плавательной дорожки, пока, наконец, полновесная пуля от всей сиссиной души не выбивает из прыщавого робингуда драгоценную заначку.
«Поймать вора» / «То Catch a Thief» (Хичкок, 1956)
Ветеран французского Сопротивления, бывший ювелирный вор Кот, ныне сластолюбивый владелец виноградников, встречает в княжестве Монако американскую красотку Френсис, настолько обвешанную бриллиантами, что их отблеск, реагируя с морскими ионами, образует над Лазурным берегом Северное сияние. Смешавшись с гремучими парами винодела, оно взрывается праздничным, в честь Сопротивления, фейерверком. Ударная волна выталкивает в нижние чакры разумную активность из головы Кота, превращая её в гулкий силок, чуткий к шороху с крыш над курортными нуворишами. С его помощью Кот ловит вкрадчивую, копирующую его старые методы, влюбленную Кошку.
«Человек, который слишком много знал» / «The Man Who Knew Too Much» (Хичкок, 1956)
По мнению доктора из Индианаполиса, Бена Маккенна, и его жены Жозефины, бывшей лондонской певицы, за каждое событие или вещь в их жизни отвечает та или иная из пользуемых Беном хворей. Каким образом? Охи-вздохи пациентов испускаются в небеса Индианы и, отличаясь по своей немощности, свинчиваются в огромной раковине лондонского Альберт-холла — в те или иные звуки кино-оркестра. Он представлен с первых кадров как трубчато-суставчатый механизм огромной шарманки. Постепенно разогревающейся так, что нанизываемые на нотки-гвоздики буржуазные декорации жизни Маккейнов становятся экзотическими, марокканскими и, покрывшись таксидермической сыпью, после разрывного хлопка искручиваются под лебединую песнь Жозефины*, отголосок индианской глухомани.
*Que sera, sera
«Искатели» / «The Searchers» (Форд, 1956)
Вождь команчей Шрам разоряет техасское ранчо Эдвардсов, скальпируя его обитателей и забирая с собой девятилетнюю Дебо. В погоню за Шрамом пускается брат Эдвардса, револьверный герой Итан, заезжавший на ранчо накануне. В течение пяти следующих лет он неустанно по горам и долам преследует неуловимое племя. Почему Итан, едва успевший познакомиться со своей племянницей, не предоставил Дебби её судьбе, не дал ей в конце-концов спокойно обындеиться? Отнюдь не потому что он расист. Его подручный Мартин (чью мать Шрам также скальпировал) — осьмушечный метис. И самому Итану ближе нравы команчей, нежели соплеменных пуритан. Нельзя назвать его и пассионарием — к концу многолетнего родео он явно измождён. Дело в том, что его племянница приставлена к копью с нанизанными волосяными трофеями Шрама. А скальпы — посредники между индейцем и Божественным. Волосы контактируют с райскими искорками, рассыпанными в окружающем мире. Чем больше таких связей, тем ближе вождь к состоянию просветленного Бого-индейца, блещущего всеми цветами радуги. Дебора же взята в плен в качестве живого скальпа. Это значит, что связанная с нею родня, наматывая круги по разноцветным прериям, из кровных ниточек и божественных искорок невольно плетёт огромный индейский кокон. В нём зреет новая небесная природа её хозяина. Поэтому Итан с удовольствием и присвоил магический инструментарий, воспользовавшись первой же возможностью снять со Шрама скальп.
«Рандеву невинных» / «Void le temps des assassins» (Дювивье, 1956)
Андрэ из из «Рандеву невинных» — трактира в "брюхе Парижа", древнем гостином дворе — создает настоящие
произведения искусства. Кулинарные шедевры обречены на столь недолговечную жизнь, что заключенная в них красота не успевает потерять свою страшную силу. Будучи смытой в рыночную канализацию, она наделяет гумус обличьем ангельской красотки. Из пронзившей гнилые подземелья трубы метро поднимается главная героиня. Катерина, обитавшая на дне общества — опрыск экс-жены трактирщика. В «Рандеву невинных» она испытает судьбу его прочих творений. Шеф-повар любуется ею, желая полакомить ближайшего домочадца, студента-медика Жерара. Не выдержав, набрасывается сам. Когда же новобрачная попытается отравить сначала студента, затем повара, её буквально выбрасывают собакам.«Боб — прожигатель жизни» / «Bob le Flambeur» (Мельвиль, 1956)
Картёжный Боб Гуд на Мон-Мартре вырывает из кровососной сети сутенёров полунощницу Анну с ногами цокотухи и подолом, поднимаемым, как у японской ручки, по алкоградусам. В своём доме из вулканических пород, где портретный бобов бюст пузырится мраморным светильником, под шампанский глас выстывшей под душем сивиллы Боб включает замурованного в нише однорукого бандита. Это перегонный аппарат к Св. Сердцу Сакре-Кёру, чья пульсация с вершины монмартрской горы сияет в квартире сквозь стеклянную стену. Отректифицированное же скалистое мумиё пенится у приморского основания ажурным казино, карамельным для ревнивых экс-сутенеров. Используя бобову схему ограбления из электротрубочек и лампочек, они пуляют, искрят вокруг здания и, наконец, создают короткое замыкание, обращая схему в змеевик. Он выделяет из казино тяжеловесный, стопроцентно-чистый выигрыш, безупречный даже для полиции, которая вывозит его вместе с Бобом на комиссарской машине.
«Свидетель обвинения» / «Witness for the Prosecution» (Уайлдер, 1957)
В полуразбомбленном гамбуржском кабаре голодные победители с таким буйством разодрали штанину на артистке Хельм, что одна из подломленных балок обрушилась на голову наблюдавшего за сценой сержанта Воула, чей томный вздох поглотил облако штукатурного кальция. Когда же британский кофе с молоком вымыл любовный порошок из крови Воула, тот уже успел перевезти немку через Ламанш, ставший для неё Летой. По которой, впрочем, вскоре поплыла давнишняя штанина — в виде паруса на оригинальной дамской шляпке. Он олицетворил мечту Воула о любовном круизе с новой молодой красоткой Дианой. Прежней же владелице головного убора, богатой вдове Френч с проломленным финкой затылком пришлось кануть туда, где уже плавала актриса Хельм, столь искусно манипулируя бликами, что 12-ти присяжным корабля над Летой не удалось разглядеть в их размытой, как в вестминстерском витраже, палитре известный библейский сюжет. Выуженная, со вновь драными одеждами, немка, схватив с адвокатского мостика острый вещдок, нанесла бросившему её ловеласу Воулу сердечный укол такой же, какой изумленный адвокат Робартс, судейский волк с одышкой, получил от своего шприца с кальциевым раствором.
«Замаскированные ангелы» / «The Tarnished Angels» (Сирк, 1957)
Вслед за оборванной афишей пыльные бури выметают из захолустного степного штата деву Лаверну с соболиными бровями разыгрываемую на сахарных кубиках участниками летного шоу. Выигранная и обрюхаченная летчиком Шуманом, она всё-таки не попадает в его скоростную жизнь, но, как центрифугой, выдавливается оттуда в качестве стриптиз-парашютистки, за 20 $ размазывающей свои женские прелести над нижней фракцией его бытия, роем оболочек и шелухой масок. Устроенный из них масленичный карнавал — первая степень умирания жизни, данс-макабр, где всё теряет свои природные, органические места, шут становится царём, а царь — шутом, благодаря новым моторам с такой силой кружится вокруг ярмарочных столбов, что на небесном краю переходит во вторую, настоящую ступень, лётные гонки, приносящие Шуману гибель. Чулочный же шпагат парашютистки Лаверны, устав чертить над задравшими головы ковбоями скудную тракторную рекламу, отлетает в степной штат расширять агрикультурные познания своей хозяйки.
«Мы — вундеркинды» /«Wir Wunderkinder» (Хоффманн, 1958)
Пара виртуозов — серафиморуких кабареттистов поют перед киноэкраном. Их нотная азбука — записанная на киноплёнку книга жизни одноклассников Бруно и Ганса в первой половине 20 века. Первая нотка, летучий кругляшок с корзиночкой на ещё немых кадрах — монгольфьерка с прокравшимся пухлым мальчишкой поднимается вверх, на встречу с императором Францом Йозефом по случаю юбилея битвы при Лейпциге. В дальнейшем вопливый Бруно становится ведущим — штандартенфюрером хора бывших шлюшек и марширующих сапожников. Когда же вновь, благодаря послевоенному «нэпу», наглый наци дает петуха, усталые серафимы своевольно спускают генералдиректора в шахту лифта. Другой же герой, Ганц, философ с дипломом Мюнхенского университета, выбрал жизнь столь приглушенной и глубокой тональности, что не только смог пересидеть немецкие лихолетья в подвале книжной лавки Хугендубель, но и подцепить замаскированную дьяволессу Кирстен, оказавшуюся плодовитой датчанкой, продолжившей поколения бюргеров.