Южная звезда

Часто случалось, что искатели алмазов, интересуясь, какой вес имеют их алмазы после гранения, приносили их к старику Якобу Вандергарту или давали заказ гранить их или сделать над ними какие-нибудь еще более сложные операции. Но эта работа требует хорошего зрения и твердости рук, а старик Вандергарт хотя и был превосходным ремесленником в свое время, теперь с большим трудом исполнял заказы.

Сиприен познакомился с ним, зайдя однажды отдать оправить в кольцо первый найденный им алмаз. Он в очень короткий срок проникся к старику искренним уважением и любил посидеть с ним в его скромной мастерской, поболтать немного, в то время как старик сидел за работой.

Якоб Вандергарт благодаря своей белой бороде, высокому плешивому лбу, прикрытому черной бархатной шапочкой, длинному носу и круглым очкам имел большое сходство со старым алхимиком пятнадцатого века, сидящим среди своих удивительных препаратов и склянок с кислотами.

Перед Якобом Вандергартом в чашечке лежали алмазы, отданные заказчиками; камни эти иногда были большой ценности. Когда старик хотел расщепить алмаз, находя кристаллизацию его не совсем удачной, он прежде всего рассматривал, камень в лупу в направлении изломов, которыми кристаллы разделяются на параллельную грань; после этого он делал уже расщепленным алмазом надрезы в том месте другого алмаза, где, по его мнению, следовало исправить грань; в этот разрез он вкладывал небольшую стальную пластинку и потом ударял по ней слегка, отчего алмаз расщеплялся в одной грани. Точно такие же операции он производил и с другими камнями.

Если Якоб Вандергарт имел намерение отшлифовать камень, то есть придать ему известную форму, он прежде всего чертил мелом на его оболочке ту форму, которую желал придать; после этого он тер каждую грань его о другой алмаз, оба камня обтирались друг о друга, и от этого трения мало-помалу получалась грань. Этим способом Якоб Вандергарт придавал алмазам ту форму, которая освящена обычаем и подразделяется на три разряда: бриллианты двойной огранки, бриллианты простой огранки и розы.

Когда алмаз уже огранен, его остается только отшлифовать, и это Якоб Вандергарт делал следующим способом. Поставив перед собой стол со стальным кругом имевшим восемь сантиметров в диаметре и вертящимся на оси посредством большого колеса с рукояткой со скоростью двух-трех оборотов в минуту, он обмазывал этот круг оливковым маслом и усыпал его алмазным порошком, полученным от гранения других алмазов; затем он прижимал к этому кругу одну за другой все стороны камня, который намеревался шлифовать, заставляя при этом мальчика-готтентота, нанимаемого поденно, вертеть колесо до тех пор, пока камень не сделается совершенно гладким. Иногда эту услугу оказывал ему вместо мальчика и Сиприен Мере; он делал это с удовольствием. Тогда они, работая вместе, разговаривали, и часто случалось, что Якоб Вандергарт, сдвинув свои очки на лоб, прекращал работу и начинал какое-нибудь длинное повествование о старине.

Старик действительно знал все в той части Южной Африки, где он прожил уже сорок лет; особенно привлекательным в его рассказе было то, что он делился со своим собеседником преданиями, которые были еще свежи в его памяти.

Старик, главным образом, не скупился при этом на порицание политических событий. По его мнению, англичане были самыми ужасными грабителями, которые когда-либо существовали на белом свете. Нам остается только возложить на него ответственность за такое, может быть преувеличенное, мнение и отнестись к старику снисходительно.

— Хотите я расскажу вам, что они сделали мне лично? — продолжал Якоб Вандергарт, оживляясь. — Выслушайте меня и скажите, прав ли я.

Сиприен с удовольствием согласился на это предложение, и старик продолжал:

— Я родился в тысяча восемьсот шестом году в Амстердаме, во время путешествия, которое мои родители туда совершили. Впоследствии я снова туда возвратился, чтобы научиться моему ремеслу; но все дни моего детства протекли в Кейптауне, куда мои родители эмигрировали пятьдесят лет тому назад. Мы были по происхождению голландцы и очень этим гордились. В это время Великобритания завладела колонией… временно… так говорили они тогда. Но Джон Буль не выпускает никогда того, что раз попало к нему в руки, и в тысяча восемьсот пятнадцатом году нам было торжественно объявлено, что мы подданные Соединенного королевства и что Европа по этому поводу собралась на конгресс. Спрашивается, для чего было Европе вмешиваться в дела африканских провинций? Мы стали английскими подданными, но мы вовсе не желали быть ими, господин Мере! Рассудив тогда, что в Африке пока еще найдется довольно много места для нас, мы вышли из колоний и углубились в совершенно дикую страну, к северу, чтобы найти в ней для себя место, принадлежащее нам, и только нам одним. Нас прозвали тогда бурами, то есть крестьянами, или вутрекерами, или пионерами. Не успели мы обработать новую территорию и воссоздать с помощью тяжелого труда независимое существование, как английское правительство объявило и эту территорию своей собственностью все под тем же предлогом, что мы английские подданные. Тогда мы массами эмигрировали в пустыню, увозя с собой повозки, запряженные быками, мебель, домашний скарб и семена. Это было в тысяча восемьсот тридцать третьем году. В это время колония Наталь опустела почти совершенно, так как кровожадный завоеватель по имени Чака, по происхождению негр из племени зулусов, истребил более миллиона человеческих жизней в промежутке с тысяча восемьсот двенадцатого по тысяча восемьсот двадцать восьмой год. Его преемник Дингаан продолжал царствовать там посредством террора. Этот король-дикарь и разрешил нам поселиться в местности, на которой стоят теперь города Дурбан и Порт-Наталь. Но разрешение это было дано коварным королем с затаенной целью напасть на нас с тыла. А потому все мы вооружились, и только после сотни кровавых битв, в которых принимали участие наши женщины и дети, нам удалось упрочить за собой землю, пропитанную нашей кровью и потом. Не успели мы одержать победу над черным тираном и уничтожить его могущество, как губернатор Кейптауна уже послал британский военный отряд с приказанием занять натальскую территорию от имени ее величества королевы Английской. Мы, как видите, продолжали оставаться английскими подданными. Это событие случилось в тысяча восемьсот сорок втором году. Другие эмигранты из наших соотечественников точно таким же путем завладели Трансваалем и свергли тирана Мозелекаце на реке Оранжевой. И у них также была отнята их новая отчизна, которую они приобрели путем стольких страданий. Я о подробностях этого дела говорить не буду. Скажу только, что борьба эта тянулась двадцать лет. Мы уходили все дальше и дальше, а Британия простирала за нами свою алчную руку и смотрела на нас как на рабов, которые принадлежали ей, несмотря на то, что мы покинули их землю. Наконец после долгой кровавой борьбы нам удалось стать независимыми в свободной республике Оранжевой реки. Подписанная королевой Викторией восьмого апреля тысяча восемьсот пятьдесят четвертого года прокламация давала нам право на свободное владение нашими землями и на управление ими. Мы основали республику, и наш штат мог бы служить образцом для многих наций, считающих себя цивилизованнее маленького штата Южной Африки. Грикаланд также принадлежал к нему. Тогда-то я водворился в этом домике, где мы с вами сидим в настоящее время; я сделался фермером и жил с женой и двумя детьми. Я устроил ограду для скотины на том самом месте, где вы разрабатываете землю и ищете алмазы. Десять лет спустя пришел сюда Джон Уоткинс. Он построил тогда свою первую хижину. В то время мы не знали даже о существовании алмазных россыпей в этой местности; что до меня, то я в течение последних тридцати лет так мало имел случаев заниматься своим ремеслом, что даже почти забыл о том, что на свете существуют драгоценные камни. Вдруг, приблизительно в тысяча восемьсот шестьдесят седьмом году, распространился слух, что наша земля содержит алмазы. Один бур с берегов Гарта нашел алмазы в стенах своего дома, и английское правительство, верное своей системе присвоения чужой собственности, пренебрегло всеми прокламациями и объявило, что Грикаланд принадлежит ему. Напрасны были протесты нашей республики. Напрасно мы просили обратиться к посредничеству других держав. Англия отказалась от всякого посредничества и заняла нашу территорию. Мы стали надеяться, что хоть права наши как частных лиц будут уважаться. Я, например, оставшись бездетным вдовцом благодаря свирепствовавшей в тысяча восемьсот семидесятом году эпидемии, не находил в себе достаточно мужества создать новый домашний очаг, уже шестой или седьмой в моей жизни, а потому остался в Грикаланде и был почти единственным человеком, на которого не имела влияния алмазная горячка, овладевшая тогда решительно всеми; я продолжал заниматься своим огородом, как если бы алмазные россыпи и не существовали вовсе так близко от меня. И представьте себе мое удивление, когда я однажды увидел, что изгородь моя, за которой помещался скот, была ночью отнесена на триста метров в поле дальше от того места, где она была вначале, и на месте ее Джон Уоткинс с помощью сотни кафров сделал другую, которая служила продолжением его собственной и отгораживала красноватую песчаную землю, бывшую его собственностью. Я пригрозил этому грабителю, что пожалуюсь на него. Он только рассмеялся мне в ответ… и сказал, что я могу жаловаться сколько угодно, он ровно ничего против этого не имеет. Через три дня загадка разрешилась. Та часть земли, которая принадлежала мне, заключала в себе алмазные россыпи. Убедившись в этом, Джон Уоткинс поспешил перенести на другое место мою изгородь, после чего бросился в Кимберли с официальным заявлением, что россыпи найдены на его земле. Я жаловался… но знаете ли вы, господин Мере, что значит вести тяжбу в английских владениях? В один год я лишился всех быков, всех лошадей, всех овец!.. Я все продал, не исключая мебели, только для того, чтобы накормить этих пиявок в образе человеческом, известных под именем солиситоров, атторнеев, шерифов и судебных приставов. Одним словом, после целого ряда хлопот, ожиданий, обманутых надежд, беспокойств тяжбу я проиграл и разорился. Притязания мои на эту землю были признаны бездоказательными, и право собственности на нее было утверждено за Джоном Уоткинсом. Но словно для того, чтобы позорное пятно, наложенное на английскую юстицию этим незаконным судебным решением, не изгладилось со временем в общественном мнении, россыпи продолжали называться моим именем; они зовутся, как вам известно, Вандергартовыми.

Вы теперь видите, господин Мере, что я имею полное основание называть англичан разбойниками, — сказал старый бур, заканчивая свой правдивый рассказ.

Глава четвертая НРАВЫ ИСКАТЕЛЕЙ АЛМАЗОВ

Нельзя не согласиться с тем, что разговор этот не мог быть приятен молодому инженеру. Он не мог чувствовать удовольствия, услышав о том, какими нравственными качествами обладает человек, на которого он продолжал смотреть как на своего будущего тестя. А потому неудивительно, что он вскоре успокоился на мысли, что в лице Якоба Вандергарта видит маньяка, помешавшегося на тяжбах, и, стало быть, человека, к словам которого нельзя относиться с доверием. В этом мнении его укреплял сам Джон Уоткинс, которому он сделал намек по этому поводу. Фермер, рассмеявшись, вместо всякого ответа дотронулся пальцем до своего лба, желая этим показать, что разум старика Вандергарта день ото дня слабеет.

Да и в самом деле, вполне возможно, что неожиданное открытие алмазных россыпей в этой местности помутило рассудок старика и заставило его считать себя владельцем этих россыпей. Трудно было предположить, чтобы судьи без всякого основания отказали ему в праве собственности. Вот что говорил себе молодой инженер в оправдание своих частых посещений фермера после всего того, что он услышал о нем от Якоба Вандергарта.

Был еще один человек, которого Сиприен также навещал очень охотно, потому что видел в его жизни образчик жизни бура во всей ее оригинальности. Человека этого звали Матис Преториус; он был известен на россыпях решительно всем. Хотя Матису Преториусу было не более сорока лет, он уже много лет провел в странствиях по берегам Оранжевой реки, прежде чем обосновался в Грикаланде. Но эта кочевая жизнь не заставила его, как Якоба Вапдергарта, ни похудеть, ни озлобиться. Напротив, она способствовала тому, что он растолстел до невероятности, и потому двигался с величайшим трудом. По тучности его можно было сравнить со слоном.

Невозможно описать тот искренний ужас, который Матис Преториус испытывал при мысли, что на его землях откроются неожиданно алмазные россыпи. Он заранее рисовал себе страшную картину того, что последует в этом случае; он представлял себе, как жадные люди перероют все его огороды, перевернут все вверх дном и все возьмут себе. Можно ли было сомневаться в том, что тогда его ожидает участь Якоба Вандергарта! Англичане всегда сумеют доказать, что нужная земля принадлежит им. Когда эти мрачные мысли посещали фермера, он чувствовал тревогу. Тем не менее это нисколько не мешало ему толстеть. Одним из самых безжалостных его преследователей был некто Аннибал Панталаччи, приехавший на прииски так же одновременно с Мере и в одной с ним почтовой карете, как и Томас Стил. Этот злой неаполитанец, по-видимому, процветал на алмазных приисках; он нанимал трех кафров обрабатывать свою землю и носил на груди своей сорочки огромный бриллиант. Он в скором времени заметил слабость несчастного бура и находил удовольствие, по крайней мере раз в неделю, делать разведки и копать землю в окрестностях его фермы. Владение его простиралось по левому берегу Вааля, в двух милях от стана; земля эта была наносная и действительно могла заключать в себе алмазы; но до сих пор ничто не указывало на правильность этого предположения.

Россыпи представляли из себя нечто вроде зеленого поля, на котором ставились на карту не только капитал, но время, труд и здоровье, и число счастливых игроков было очень ограничено; редко кому слепой случай помогал работать лопатой при разработке участка на Вандергартовых россыпях. Сиприену это становилось с каждым днем очевиднее, и он уже задавал себе вопрос, продолжать ли ему такое невыгодное ремесло, как вдруг ему пришлось совершенно неожиданно изменить свой способ разработки.

Однажды утром Сиприен очутился лицом к лицу с двенадцатью кафрами, пришедшими в стан искать работу.

Эти несчастные пришли с далеких гор, которые отделяют Кафрарию от страны бассутов. Они пешком совершили путь длиной в полтораста миль, питаясь тем, что они могли достать дорогой, а именно: корнями растений, плодами и саранчой. Они были почти нагие, притом худы как скелеты и производили своим видом крайне удручающее впечатление. Глядя на них, можно было предположить, что эти люди склонны скорее проглотить бифштекс из человеческого мяса, чем работать без устали целые дни. Да никто, по-видимому, и не намеревался их нанимать, и они сидели, скорчившись, у дороги, жалкие, мрачные, одуревшие от нищеты и голода. При взгляде на них у Сиприена сжалось сердце от сострадания. Сделав им знак не уходить, он, возвратившись в гостиницу, заказал огромный котел с маисовой мукой на горячей воде и велел отнести его этим несчастным вместе с несколькими коробками мясных консервов и бутылкой рома.

Когда приказание Сиприена было исполнено, он с удовольствием смотрел, как бедняги принялись уничтожать этот обед.

Их можно было действительно принять за людей, потерпевших крушение и спасенных после двухнедельного скитания по морю. Они так много ели, что менее чем в четверть часа могли лопнуть, как гранаты, и потому в интересах их здоровья следовало положить границы их обжорству. Только один из этих негров, видимо, старался сдержать свою жадность; он казался моложе своих товарищей и имел осмысленное выражение лица. А что было всего удивительнее, так это то, что он вздумал поблагодарить своего благодетеля, что другим не пришло в голову. Подойдя к Сиприену, он наивным, изящным жестом взял его руку и положил ее себе на голову.